Listen how calmly I can tell you the whole story
А мне бы не помешал сейчас тот самый клетчатый плед. Дома свежо благодаря огромной охлаждающей площади французских окон, из которых, опять же, так приятно бывает наблюдать Рассвет, занимающийся над Городом. А еще к стенке за письменным столом не прикручен плинтус, а стенка выходит на улицу, поэтому дует из-под нее впечатляюще, и приходится по-птичьи забираться на стул с ногами, чтобы не оледенеть окончательно. Я вроде той кошки, что сидела на включенной конфорке и орала, чтобы ее сняли - горячо ведь! Мерзну, но место дислокации не меняю. В доме так много людных мест, что одновременно скрыться от холода и от публики не получается.
Давно уже собираюсь написать про "Евангелие от Иисуса" Жосе Сарамаго. Эта книга была приобретена мной лет этак сто назад, под влиянием момента: впечатлилась тем, что автор собрал, как говорят шведы, и розы, и розги - Нобелевскую премию и громкие порицания Ватикана. "Любопытно!" - подумало существо во мне, отвечающее за интерес простых смертных к скандалам, интригам, расследованиям. Подумало-подумало, и оставило роман до лучших времен, потому что охота вникать в теологические сенсации в духе "Кода да Винчи" сама собой улеглась, да и стопка текущей литературы уже подпирала потолок. И вот не так давно я решила разобраться с этим долгом и перейти к историям более занимательным. "Надо," - сказала я себе и приготовилась продираться сквозь унылое околорелигиозное повествование, вдохнула поглубже... и последующие страниц сто не могла оторваться.
Сарамаго создал вещь невероятную: текст, библейский по форме, и совершенно апокрифичный (чтобы не сказать еретический) по содержанию. Периоды по полстраницы, напевное звучание, характерное синтаксическое построение - едва ли не пятистопный ямб, специфическая передача прямой речи - всё эти признаки дают писателю право назвать роман евангелием, это последняя отсылка, дань уважения первоисточнику. Именно ему, покрытому пылью тысечелетий, а вовсе не трактовке, принятой Церковью на вооружение. Этот роман - весьма достойная, мастерски выполненная насмешка над церковниками, претендующими на исключительное знание о том, как следует понимать сюжеты Священного писания.
Сарамаго не раз на протяжении текста повторил "наше евангелие", "евангелие, которое я пишу" - тщеславные, прямо-таки кощунственные фразы, за которые сразу позор, анафема и чума на оба ваших дома. Но... почему бы и нет? Эта история настолько удалена от нас, покрыта густой патиной тайны и апеллирует к настолько личному, что думать, будто должно существовать одно-единственное верное, обязательное прочтение не так уж умно. Порой автор позволяет себе брать ёрнический тон и острит вроде бы ни к месту. Вот только ничто не оттеняет драму и ничто не углубляет трагичную фатальность так, как горькая улыбка. Прочтешь и вроде бы хмыкнешь на проблеск юмора, а потом этот хмык сам собой обернется первой слезой. От этой книги хочется плакать - не потому, что очень грустно и "птичку жалко", по неким глубоким, издревле тянущимся причинам, которые не сразу себе и объяснишь, не сразу увидишь. В ней по-прежнему держится энергетика Пьеты, вселенских слез, выражающих былое, настоящее и будущее горе и искупающих зло в трех (или сколько их на самом деле?)временных срезах.
Удивительно, как ему удалось очистить сюжет от пресного привкуса ветхозаветной фундаментальности, от скопческой бесстрастности - и удержать достоинство повествования, широкой рекой разливающееся величие истории. Образы у Сарамаго живы, подвижны, изменчивы, ничуть не напоминают изваяния, за две тысячи лет обросшие каменным панцирем, который позволяет им совершать лишь некоторые определенные движения, необходимые данному персонажу: Моисею - воздевать руки к небесам, чтобы получить скрижали, Аврааму - заносить нож над сыном. И при всем том - никакой пошлости новодела. Какая-то божественная человечность, чистое виденье, искренность.
Давно уже собираюсь написать про "Евангелие от Иисуса" Жосе Сарамаго. Эта книга была приобретена мной лет этак сто назад, под влиянием момента: впечатлилась тем, что автор собрал, как говорят шведы, и розы, и розги - Нобелевскую премию и громкие порицания Ватикана. "Любопытно!" - подумало существо во мне, отвечающее за интерес простых смертных к скандалам, интригам, расследованиям. Подумало-подумало, и оставило роман до лучших времен, потому что охота вникать в теологические сенсации в духе "Кода да Винчи" сама собой улеглась, да и стопка текущей литературы уже подпирала потолок. И вот не так давно я решила разобраться с этим долгом и перейти к историям более занимательным. "Надо," - сказала я себе и приготовилась продираться сквозь унылое околорелигиозное повествование, вдохнула поглубже... и последующие страниц сто не могла оторваться.
Сарамаго создал вещь невероятную: текст, библейский по форме, и совершенно апокрифичный (чтобы не сказать еретический) по содержанию. Периоды по полстраницы, напевное звучание, характерное синтаксическое построение - едва ли не пятистопный ямб, специфическая передача прямой речи - всё эти признаки дают писателю право назвать роман евангелием, это последняя отсылка, дань уважения первоисточнику. Именно ему, покрытому пылью тысечелетий, а вовсе не трактовке, принятой Церковью на вооружение. Этот роман - весьма достойная, мастерски выполненная насмешка над церковниками, претендующими на исключительное знание о том, как следует понимать сюжеты Священного писания.
Сарамаго не раз на протяжении текста повторил "наше евангелие", "евангелие, которое я пишу" - тщеславные, прямо-таки кощунственные фразы, за которые сразу позор, анафема и чума на оба ваших дома. Но... почему бы и нет? Эта история настолько удалена от нас, покрыта густой патиной тайны и апеллирует к настолько личному, что думать, будто должно существовать одно-единственное верное, обязательное прочтение не так уж умно. Порой автор позволяет себе брать ёрнический тон и острит вроде бы ни к месту. Вот только ничто не оттеняет драму и ничто не углубляет трагичную фатальность так, как горькая улыбка. Прочтешь и вроде бы хмыкнешь на проблеск юмора, а потом этот хмык сам собой обернется первой слезой. От этой книги хочется плакать - не потому, что очень грустно и "птичку жалко", по неким глубоким, издревле тянущимся причинам, которые не сразу себе и объяснишь, не сразу увидишь. В ней по-прежнему держится энергетика Пьеты, вселенских слез, выражающих былое, настоящее и будущее горе и искупающих зло в трех (или сколько их на самом деле?)временных срезах.
Удивительно, как ему удалось очистить сюжет от пресного привкуса ветхозаветной фундаментальности, от скопческой бесстрастности - и удержать достоинство повествования, широкой рекой разливающееся величие истории. Образы у Сарамаго живы, подвижны, изменчивы, ничуть не напоминают изваяния, за две тысячи лет обросшие каменным панцирем, который позволяет им совершать лишь некоторые определенные движения, необходимые данному персонажу: Моисею - воздевать руки к небесам, чтобы получить скрижали, Аврааму - заносить нож над сыном. И при всем том - никакой пошлости новодела. Какая-то божественная человечность, чистое виденье, искренность.
