Возвращаюсь вечером домой, захожу в подъезд и утыкаюсь в объявление:
Я вот после работы дальше первой строчки воспринимать не способна. Прочла - и уже с подступающей паникой представила, что жильцы остальных 15-ти этажей разбивают перед домой палаточный городок. Управдом - шутник, однако.
Некоторые говорят, всё зло – от книг. Вот и в моей истории всё произошло из-за книги, которую я не успела дочитать. Однажды летом я просто зашла в незнакомый двор, чтобы в тени и относительном покое завершить-таки «Жизнь Арсеньева». Я успела перевернуть едва ли пару страниц, когда на детской площадке, где я облюбовала себе жердочку, появился старик. Внутренний мой голос, в иные минуты дающий безошибочные прогнозы, шепнул, что сейчас что-то произойдет – и оказался совершенно прав. Старик – а вернее сказать, пожилой мужчина, высокий, все еще подтянутый, похожий на Вячеслава Тихонова – подошел ко мне и спросил, можно ли присесть рядом. Не то чтобы я была против, но очень уж хотелось поодиночничать, поэтому я вежливо подвинулась и уткнулась в раскрытую книгу, надеясь, что этот жест послужит достаточным сигналом – пожалуйста, не надо разговоров. -А вы какую литературу любите? – спросил мой случайный сосед. -Классическую, русскую и зарубежную, - ответила я прохладно, давая понять, что не настроена продолжать беседу. -А.. А я – подводную… Я подводник. Из вежливости уточнила: -Военный? Читать дальше Утвердительный кивок. И в этот момент сцена словно замкнулась между нами двумя, неизвестно, что происходило вне нашей скамейки и вне нашей странной беседы; меня вдруг окунули в чужую жизнь – и я захлебнулась… Мы проговорили - точнее, говорил Алексей (так он представился), Алексей Николаевич, я же только слушала – часа полтора, но мне так и не удалось понять хоть немного, кем был мой собеседник. Нам ведь требуется все и всех объяснить, понять, классифицировать - мыслить категориями удобней, да и проще выстраивать отношение к человеку, отнесенному к конкретной группе. Но кем был Алексей Николаевич? Нет, не общительным алкоголиком, ищущим слушателей под воздействием градусов; не сумасшедшим – ибо о многих вещах давал очень здравые, рассудительные замечания. Просто человек, проживший долгую сложную жизнь, и теперь возраст вкупе со всей массой доставшихся на его долю переживаний перенесли его в то состояние, когда прошлое переступает отведенную ему границу, смешивается с настоящим, снова оживает и тревожит. Алексей Николаевич говорил отрывками, словно в памяти вдруг раскрывалась картина былого, как отдельный набросок, зарисовка, и он озвучивал этот эпизод. О том, как во время войны его забрались в школу водолазов в Балаклаве, о службе в Севастополе, о том, как помогал незадачливым студентам, утопившим оборудование в Ладоге; о невесте Галине, с которой вел долгую теплую переписку и которой привез из Севастополя чемодан яблок. О дочери, названной в честь невесты; о жене, инженере по образованию; о внуке… Но в своем рассказе он постоянно возвращался к одному – к воспоминаниям о службе. «Скольких я вытащил, живых, молодых, как ты!» - восклицал он рефреном, без тени самодовольства или хвастовства. И сразу же, противореча себе: «Они погибли, а я живу!» - и ронял голову на большие красивые руки, тут же выпрямлялся, и его губы кривились то ли в гримасе сдерживаемого плача, то ли в горчайшей сожалеющей улыбке. «Обожди, обожди минутку, Каринка, миленький ты мой, дай я вспомню,» - приговаривал он отрешенно, глядя в пространство, где ему, должно быть, действительно открывалось давно прошедшее, но терзающее до сих пор. Он говорил о женщине, которая так и не стала его женой. «Ты, Каринка, на нее похожа. Опоздал я… Если бы мы встретились раньше…» Это было произнесено с такой неподдельной грустью, серьезно, с огромным сожалением о неслучившемся. Он любил ее, свою Галину… А потом он заплакал. Вы знаете, как страшно, как безысходно и больно плачет мужчина, за плечами которого целая жизнь, не сумевшая его сломать? Как это переворачивает душу? И когда он взглянул на меня, зареванную, спросил, что я-то, собственно, плачу, я пролепетала что-то малосвязное о сочувствии к его судьбе. «Это моя жизнь, не твоя, - строго оборвал он. – Я это всё пережил. А у тебя всё будет хорошо.» Вот так. Не позволять ни грамма жалости к себе, никогда и никому. Мы попрощались, чтобы, наверное, уже никогда не встретиться снова. Я всё думаю, сколько вокруг нас потаенной боли, за приличными стенами домов, в каждой бетонной коробочке; какие неведомые океаны переживаний бушуют внутри человечески телесных оболочек, двигающихся ежедневно по улицам. Сколько судеб, достойных биографического романа, да просто внимания, остаются неизвестными потому, что мы разучились разговаривать и слушать, воспринимать людей не как докучливую помеху абсолютному эгоистическому одиночеству, а как уникальное соединение поступков, мыслей и переживаний.
Вдруг возникло желание поделиться этой историей. В день самого события и после, у меня совершенно не было слов для рассказа; тогда слова были лишними. Повествуя о чем-либо, мы отпускаем волнующую нас тему, разгружаем сердце и разум, «грузя» чьи-то уши – мою историю рано было выбрасывать из души, ей надо было переболеть, сгореть, собраться воедино, отрастить крылья и упорхнуть самой.
Однажды моя дорогая, выслушав очередной ядовитый монолог о том, как чертовски надоело просто выходить на прогулку, а возвращаться с ворохом странных знакомств, усмехнулась и заметила, что мне везет. Только везение какое-то… специфическое. Есть девушки, ведущие себя нарочито, стремящиеся привлечь внимание к своей персоне; есть те, кто ничего специально не предпринимает, даже не думает заигрывать со случайными встречными – за них всё сделает естественное обаяние, миловидность, а то и красота, особый блеск в глазах или явная печать разума на челе. Ваш покорный слуга не относится ни к первой, ни ко второй (несомненно, более удачливой) породе девиц – не имея от рождения ничего выдающегося, я не претендую и не люблю быть активно замечаемой. Но тому, кто управляет пересечением путей человеческих, похоже, нет дела до моего «не люблю». С не поддающейся вычислению периодичностью, но впрочем, с дурным постоянством, я встречаю людей, которых непреодолимо тянет поведать мне либо свою судьбу, либо систему философских воззрений на наш несовершенный мир. Эти [не]случайные столкновения – как прохождение метеорита через отдельно взятую галактику. Космические камни вторгаются в стройную организованную систему, оставляют огненный след и летят дальше, не тревожимые последствиями вторжения. Так и люди, спонтанно решающие доверить мне содержимое своих сердец. Не думаю, чтобы им как-то запомнился рандомный слушатель, но проблема в том, что слушатель запоминает каждого – и каждый раз подобное столкновение нарушает сердечное равновесие. Кто-то толкает маятник в сторону плюса, кто-то - наоборот. Будучи по природе человеком закрытым, «в себе», я трудно воспринимаю нарушение эмоциональной неприкосновенности. Вздор, возразите вы – нельзя позволять всем подряд топтаться по душе кирзовыми сапогами; любому некомфортному типу всегда можно вежливо объяснить, что «на хрен» - это воооон туда. Но в людях всегда хочется предполагать лучшее (пока они сами не докажут обратного); к тому же, еще остается наивная вера – если норны в узелок связали две нити, значит, у этого есть конечная цель и смысл, может быть, научиться чему-то друг у друга, узнать нечто, позволяющее еще чуть-чуть подрасти духовно. Единственный минус - это бесконечное ощущение уязвимости, приходящее вместе с приступом эмпатии, и последующая опустошенность. Довольно страшно чувствовать за другого.
Один мой знакомый педагог, преподаватель социологии и философии, решил испробовать на мне новый учебный материал, вручил книгу со словами: «Как прочтешь, скажи, можно отсюда что-нибудь полезное для студентов взять?» Польщенная таким доверием к моему мнению, я взялась за монографию некоего Виктора Лучко «Эволюция человека: развитие или вырождение?!» Заголовок многообещающий. Я люблю труды, рассматривающие такие вот фундаментальные вопросы, меня искренно восхищает отвага, с которой авторы, как Дон Кихот на мельницу, бросаются на разрешение вечных вопросов. Каждый раз я предвкушаю, что, может быть, на этих страницах найдется если не ответ, то хотя бы подсказка, в каком направлении мы движемся – к Полудню XX века или назад, во тьму – и есть ли у всего происходящего продуманный сценарий или это только череда случайностей и их последствий…
В предисловии автор прямо сообщил, что не претендует «на научность изложения материала, поскольку это очень и очень сложная тема», а только хочет «обозначить проблему с популяризаторской точки зрения». О’кей, принято – почему бы не дать широкой публике возможность поразмыслить над правильными вопросами? Стивен Хокинг тоже написал «Краткую историю времени» - для многих, не только для клёвых бородатых дядек, для которых суперсимметричные частицы и прочие топ-кварки – ежедневная рабочая рутина.
Я редко пишу ругательные рецензии, но...Однако благое начинание с популяризацией антропологии, по крайней мере, одного ее аспекта, не задалось, кажется, с самого начала. Если заявлена дуалистическая научная проблема, то было бы логично рассматривать обе ее грани, но к чему тратить время на рассуждения о благоприятных, а следовательно, неинтересных, вариантах, решает автор монографии. С развитием всё понятно – человечество будет становиться всё умнее, гуманнее, красивее, тут виноватых не поищешь, наоборот, придется признаваться в благодарности двигателям эволюции, а благодарить всегда сложно. Перейдем с места в карьер – сразу же к вырождению. Вот здесь необъятный простор и наиболее питательная почва для больного разума. Проблема деградации человечества на первых же страницах свелась автором к незамысловатой и доступной для широких масс концепции: человечество вырождается – почему? – потому что смешивают расы. Всё. Можно выдохнуть. Больше нет нужды сдерживаться, прикрываться антропологическими измышлениями - обсессивная идея высказана, преподана читателю, дальше в свое удовольствие можно заходиться в злобной расистской истерике. Повествовательное поведение автора походит на повадки маньяка, которого трясет и ломает, пока он не наманьячит и не отвалится сыто-удовлетворенный. Последующий текст книги сойдет за записки одинокого недобитого фашиста. В авторском лексиконе целый набор острохарактерных терминов – Белая раса, инородец, сионизм, ублюдочная нация. Особенно не дают покоя бедняге злобные евреи, составляющие тайное мировое правительство, которое культивирует терпимость к инородцам, мультинациональности, сексуальным меньшинствам и прочей дряни, которая способствует вырождению белых народов. Нормально, да? Научно-популярное чтиво для обывателя, не обремененного специальными знаниями, а следовательно, не всегда мыслящего критически. Кто-то прочтет, ухмыльнется и забудет, кто-то возмутится и помитингует вечером на кухне, а ведь кто-то увидит вполне ясный призыв «Бей жидов – спасай Россию!». И конечно, особенно «приятно», что произведение подобного толка было написано представителем народа, страшно пострадавшего от нацистской чумы – то есть ежегодные призывы «чтобы это никогда не повторилось» тщетны.
Наверное, если абстрагироваться от тона подачи материала, местами монография не так уж бредова; встречаются здравые мысли об искусственном прекращении естественного отбора, о влиянии географического фактора на генофонд, о некачественном образовании – но это буквально отдельные предложения в общей массе вульгарно-пропагандистских, каких-то по-бабски озлобленных выкриков. Создается впечатление, что сочинялось всё это в измененном состоянии сознания. Или как будто автор последовательно записывал случайно приходящее на ум, и так с изложением различных эволюционных теорий мешались рассуждения о достоинствах язычества, советы юношам и девушкам по созданию семьи, подвывания на тему экспансии американской культурки. Показательно, кстати, что тезисы действительно стоящие – это цитаты из чужих научных трудов. Непосредственно от г-на Лучко исходят только восклицания, общий смысл которых сводится к двум пунктам: «Какой ужас!» и «Кто виноват?» Процитирую: «неминуемо, объективно перед человечеством встанет вопрос консервирования роста больших городов, возврат людей в лоно природы для ее восстановления и восстановления нравственных начал человека природы.» «Город – это точка цивилизации, где сконцентрировано все самое преступное и отвратительное.» «Сами же деятели порноиндустрии часто специально подчеркивают свое еврейское происхождение». «В половом общении со здоровым мужчиной женщина испытывает последовательно три уровня любовного полета… Третий уровень этого полета открывает связь женщины, а вместе с ней и мужчины, с космическими источниками энергии…» «Почему лишь очень малая доля современных женщин стремится подняться до священного уровня Берегинь или, тем более, Волхвинь, а многие, очень многие избирают профессию проституток?»
Хочется спросить: «Чувак, ты о чем?!» Ты задался целью написать всеобъемлющую энциклопедию-пособие о смысле жизни, Вселенной и вообще? Новый домострой с расистским привкусом? Выдохни, выпей валерьянки и оглядись по сторонам, предварительно сняв темные очки – и жизнь должна предстать тебе в менее мрачном свете.
Короче говоря, книга на редкость неоднозначная; сначала точку зрения автора хочется с пеной у рта оспаривать, потом его непробиваемая, не знающая сомнений ученая дремучесть приводит в бешенство, потом начинаешь просто веселиться над очередным перлом. Прежде чем браться за это сомнительное чтение, мне следовало обратить внимание на один нюанс – множество опечаток в тексте. Собственно, это могло означать лишь одно: ни один редактор не рискнул ломать себе мозг, вычитывая сей шедевр.
...сентябрь миновал незаметно. Едва ли вспомню, как он проходил. Лакуна в памяти длиной в месяц. Что-то суматошное, неясное, холодное, неуютное, стертые ощущения и неосознание себя. Сентябрь, первый шаг к завершению всего - и странное отсутствие перемен в мире. То есть в тех его срезах, которые воспринимаются нефизическими органами, что-то качнулось в сторону Осени, но внешне всё по-прежнему. Утром тебя встречает Солнце, и еще густа заматеревшая листва, еще светлы вечера. Постоянство сезона немного утомляет и вызывает недоумение. Каждый год заново открываешь прочно забытый закон: самая любимая, долгожданная сцена Осеннего спектакля определена в середину действа, когда сердцу зрителя перед долгим периодом замкнутости на себя необходим последний взрыв радости. Однажды ты как будто пробуждаешься ото сна и видишь, что оно настало, это быстротечное прекрасное время: улицы сияют свежей лимонной желтизной кленов, которая красиво контрастирует с графичной чернотой ветвей и чистейшей синевой неба.
На стене дома напротив моей Хрустальной Башни висит отвратительно-яркий фонарь; летом из-за массы листвы он почти не виден. Когда же по ночам потолок моей комнаты наискось пересекают ленты света, а глаза слепит резкий, мерзко-оранжевый шар, стоит лишь приблизиться к окну, я понимаю - Осень здесь.
Какие жанры литературы, непосредственно связанные с театром, вы знаете? Конечно же, пьесы - это мы помним еще из школьной программы. Как, и всё? Всего лишь один жанр? А как насчет театрального монолога? Есть одна книга, коротенькая повесть, "1900: Легенда о пианисте"; не берусь сказать, является ли она единственным образцом жанра, но зато, по-видимому, самым чистым – ведь создавалась она именно как театральный монолог. Поначалу история кажется бедноватой, не слишком выразительной – но автор в предисловии не зря заметил, что это текст для простановки или для чтения вслух. Так и есть: рассказу нужны правильные акценты, верно чередующиеся паузы и галопирующая, залихватская, развязная речь конферансье, соленые шутки закопченных работников машинного отделения и манерная тягучесть речи пассажиров первого класса, дружеская задушевность и грустно-ироничная философская горчинка. Если дать тексту зазвучать, он будет очень хорош.
Только представьте, как благодаря голосу будет оживать и наполняться объемом эта история: океанский лайнер, этакий новый Ковчег, безустанно курсирующий между двумя континентами, между Новым и Старым светом (так и хочется сказать – между «тем и этим светом»), лайнер, которым управляет отборнейший экипаж – капитан-клаустрафоб, радист-заика, корабельный врач с непроизносимым именем… А еще на борту путешествует самый настоящий джаз-бэнд (о, благословенные двадцатые!) и он, Новеченто, Тысяча Девятисотый – человек, родившийся на корабле, никогда не ступавший на землю, не существующий на суше, названный именем числительным – и гениальный пианист к тому же. Ни история, ни литература сослагательного наклонения не принимают, что и каким образом было написано однажды, не подлежит исправлению, но осмелимся на небольшой мысленный эксперимент. Добавим в повесть капельку таинственной неопределенности. Вот «Вирджиния», везущая своих пассажиров из насквозь знакомой и не предлагающей ничего интересного Европы в Америку, страну, полную возможностей и развлечений. Но что бы получилось, если бы корабль шел не «откуда» и «куда», а просто плыл – неизвестно в каком море, с какой цель, как долго? Стереть любые привязки к осязаемой (то, что называется «реальной») жизни, и в сочетании с уже описанными особенностями фрахта картина обрела бы очарование чистой мистики – и немного абсурдности, пожалуй. Что не умалило бы ее прелести.
В 1998 году повесть экранизировал Джузеппе Торнаторе – и его работа попала в недлинный список фильмов, оказавшихся интересней исходного текста. Оригинальный сюжет, красивая музыка, замечательная мимическая игра Тима Рота, которому удавалось быть одновременно по-детски открытым, невинным, наивным и уже опечаленным некой врожденной мудростью. И эмоциональное наполнение картины проходит тот же спектр - от бесшабашного мальчишеского веселья до грустной рассудительности зрелости - через четыре опорные сцены. Вот Новеченто с приятелем, сидя за роялем, вальсирует по бальному залу во время ночного шторма. Вот он участвует в музыкальной дуэли [Не могу удержаться от пространного лирического углубления в эпизод. Как чудно сценарист вывернул наизнанку реакцию матерого, уже знаменитого джазмена на выходки Новеченто. Если в книге он заранее уверен в победе, предвкушает триумф и презрительно посмеивается над никому не известным морским лабухом, то в фильме каждая глупая, ребячливая выходка соперника в ответ на сыгранные импровизации погружает Мортона в мрачное раздражение. Да, он очевидно лидирует, ему рукоплещет публика, но ему неспокойно. Он колеблется, его уверенность в собственном мастерстве пошатнулась – ведь этот Никто из Ниоткуда не трепещет перед именем Отца Джаза, как будто не воспринимает его всерьез. Новеченто превосходит Мортона своей самобытностью настолько, что неосознанно даже не вступает в состязание. Зачем? Он оригинален, неподвластен моде и спросу на джаз, единственная управляющая им сила – вдохновение и порыв. Он свободен, творит вне рамок, позволяющих соперничать, мериться талантом – он заведомо выше… и переживает сам. Новеченто впервые сталкивается с организованной музыкой, имеющей конкретное название, происхождение, правила построения и исполнения – в противовес тому счастливому хаосу, из которого он вытаскивает свои мелодии. Поэтичная визуализация недовольства собой и взаимной тоски по тому, чем человек не обладает.]
А вот – возвращаясь к ключевым эпизодам картины – Новеченто после тридцати двух лет на борту «Вирджинии» собирается сойти на берег и не может, потому что мир за пределами лайнера слишком велик. И наконец – эмоциональная кульминация, финальный монолог в недрах готового к смерти корабля. Последняя исповедь, в которой каждое слово – повод для размышлений. И вот – бум! «Вирджиния» и ее странный бессменный обитатель становятся по-настоящему Легендой, красивой и печальной.
У комнатных растений в нашем кабинете есть имена. Хлорофитум Альберт, фикус Мурзик и нечто, породы которого я не знаю, именуемое Рудольфом. Рудик стоит как раз на моем шкафу. Поскольку в нашем деле объемы бумажек фантастические, любая горизонтальная поверхность должна быть использована (читай: завалена) максимально эффективно. Вот я и сложила стопку документов по соседству с Рудольфом - не подерутся, чай, да и Рудику конфиденциальная финансовая информация ни к чему. И что б вы думали? Нет, инсайдером мой зеленый друг не стал. Наш уборщик-гастарбайтер нерезидент решил полить цветочки. Переусердствовал. Разумеется, всё, что лежало рядом, оказалось залито. Практикантка, которая сдает документы в архив, прислала мне опись испорченных бумаг под заголовком "Подмоченная репутация, или Жертвы Рудольфа".
А потом к нам заглянула Настя из другого департамента. С порога, деликатно морща нос, заметила: "Коллежки, а у вас, очень мягко говоря, душновато. Воздуха совсем нет. Вы специально поддерживаете субтропический климат?" Мы ответили, что всё о'кей, просто это концентрация мозговой энергии, и рассказали Насте про наших питомцев, Рудольфа и его коварство. Настя подняла бровь: -Знаете, коллеги, а вам бы не помешало подышать просто воздухом... чистым...
Пришла с тренировки с твердым намерением активизировать мозговую деятельность и дописать-опубликовать многочисленные черновые наброски, но, видимо, выработанная в студенческие годы привычка сильнее меня - не получается сочинять при свете дня. А вот рисованию дневное время не помеха, даже наоборот. Пока что оно выглядит, как образчик абстрактного искусства, но это только начало. Надеюсь, заявленная bella Italia из белого картона проявится
АПД: дома и залитые солнцем зонты - картина потихоньку наполняется
АПД: 29 сентября, и вот пришли "долгие осенние вечера", улеглось летнее беспокойство, ранняя темнота за окном заставляет вернуться к творчеству. Еще несколько штрихов...
...фарс с элементами бандитского сериала. Приблизительно таковы мои впечатления от вчерашнего посещения спектакля "Ромео и Джульетта" в Учебном театре на Моховой. Анонс постановки режиссера Андрея Андреева обещал: "Вечная история молодых удивит неожиданными режиссерскими решениями и яркими актерскими работами". Что сказать, удивила. В недоумение ввергла.
"Неожиданное режиссерское решение" заключалось в том, что режиссер предпринял миллион сто двадцать пятую попытку осовременить историю вечных влюбленных, и попытка эта после "Ромео + Джульетта" Лурмана или венгерской версии мюзикла смотрелась болезненно-бледно. Если отделять некую историю от эпохи, ее породившей и играющей, таким образом, роль необходимого контекста, то делать это надо с реставраторской аккуратностью, постоянно поверяя результат меркой вкуса и уместности. Чтобы перенести некое действо в современность, недостаточно вытряхнуть актеров из тог/камзолов/сюртуков и нарядить по последней моде. Впрочем, применительно к описываемой постановке, перевоплощение удалось на славу - когда "на ковре" у герцога Веронского собрались представители достойных семейств, речи не шло о тех самых Монтекки и Капулетти, прихотью режиссера помещенных в современных антураж. Нет, ни следа не осталось. Они и выглядели, и вели себя, как две бандитские "бригады" на сходке у пахана. Черные кожаные плащи, золотые цепи на шеях, темные очки, скрывающие картинные бланши в пол-лица, развязные позы и не менее развязные жесты - может быть, оно и должно было походить на мафиозный совет у крестного отца, но на деле резко отдавало родными девяностыми. Сходства добавлял образ герцога Эскала, этакого легализованного бандита в белом костюме, играющего в свободное от разборок время в большой теннис с двумя проститутками девушками модельной внешности. Наверное, если отбросить прочие условия и упростить суть до единицы, то разница окажется невелика - что "братки", что со вкусом льющие кровь знатные веронцы... Но ведь в театр идешь за чем-то необыкновенным, чарующим, далеким от повседневности, за чудом, если хотите - а вовсе не для того, чтобы увидеть на подмостках сводки криминальных новостей двадцатилетней давности. По-видимому, чтобы разбавить атмосферу, в спектакль было решено добавить щепотку юмора - ибо если представление зрителя не развлекает, зачем оно такое нужно, правильно? Вот и у нас Ромео в приступе любовной горячки с разбега набрасывается на монаха, добрую минуту они катаются по полу, и это должно быть смешно. Джульетта зеркалит сию невероятно забавную ситуацию и сбивает с ног кормилицу, после чего они также в неразберихе подметают собой подмостки. И конечно, не обошлось без "классики жанра" - когда бабка-уборщица в нарочито-советском халате активно машет тряпкой и периодически хватается за радикулитную спину, постепенно перетягивая на себя внимание зрителя. И зрителю нравится; прикольно же - бабка с химией и ведром. Зритель в этот раз подобрался всеядный, еще не выработавший ни театрального вкуса, ни манер. За свою жизнь я уходила со спектаклей дважды - вчера впервые потому, что аудитория была еще несносней постановки. Странное дело, вроде бы студенты театральных вузов пришли поучиться на опыте коллег, а впечатление такое, словно малые дети в цирке. Видимо, прививка культуры еще прижилась. Я знаю, что зануда и синечулочно люблю порядок, приличия и этикет, но отступление от них не равняется превращению в обезьяну, не так ли?
Ну что ж, еще одна простая истина, подтвержденная и заученная на собственном опыте: если загодя подстелить соломки, никакая пятница 13-е не страшна. Наш департамент, измочаленный, но не сломленный, вышел победителем из всех испытаний, приготовленных сегодняшним днем. Мы молодцы, но покой нам только снится. Впереди - время новых подвигов. За сим позвольте откланяться. Я убываю в дальние дали.
Однако начало Осени, господа. Вот теперь пути назад действительно нет. Великая Мау, предчувствуя скорые холода и неизбежную грусть золотых дней, потянулась к обществу - в сентябре так нужен кто-то, к чьему плечу можно приникнуть.
Грусти чёрные ягоды собирала на белом снегу. Словно бусы, нашейную тяготу, их на нить нанижу, сберегу.
Посмотри, какая гармония! Ожерелье подходит к глазам – Украшенье тяжелое, темное, Как непролитая слеза.
***
Сломить себя и жить, как прежде… Забыть друзей, простить врагов и отказаться от надежды кого-то вырвать из оков страданья, из земных пределов (наивнейшая из затей!) Принять обыденность удела, не ждать неистовых страстей… Фантазией ненарушима, пускай простая жизнь течет, …и годы мчатся мимо, мимо… …и серым дням потерян счет… И всё устроится, как должно – семья, работа, дом. Стихи и песни разум не встревожат. И ты живешь… скончавшись от тоски.
Город, каким он видится, если отрешиться от потоков экзальтированных славословий и столь же бурных выражений ненависти, вне бравурных маршей и дежурных сетований на пробки и толпы, за рамками взращиваемого образа города-спрута, города-ада, гнездилища неправедной слепой власти, котла исторического хаоса. Просто Москва в августе. Три солнечных дня.
Скоро здесь появится запись о двух книгах, одной нобелевской и одной ужасно бестолковой, о переворачивающей душу встрече, о двух поездках и о некоторых немного разочаровывающих открытиях, которые рано или поздно должны были быть сделаны.
Вчера очень хотелось или удариться в отчаяние и истерику, или на кого-нибудь вызвериться - господа в белых халатах радостно выписали пожилого человека с недолеченным воспалением легких, с высокой температурой после довольно травматичных процедур. Забирайте, сказали, если хотите. А не хотите, не забирайте. Сегодня бабуле стало намного лучше, увезли мы ее домой и больше никому не отдадим! Хватит с нее. Лучшее лекарство - это домашний уют и забота близких. Но мне реально страшно. И больно. От того, какой старой, беспомощной и уязвимой стала бабуля. От того, что я стала это видеть, осознавать. И ничего не могу противопоставить разрушительному бегу времени. Вот так. Что ни год, то новый урок.
В трамвай садится старичок. На грозную просьбу кондуктора предъявить проездной сообщает, что ехать ему всего одну остановку. На следующей, прежде чем выйти, прощается: -До свидания, уважаемая кондуктор! -До встречи, хронический заяц!
По проспекту двигается байкерский свадебный кортеж: впереди молодожены, он в белом, она в облаке органзы и тюля, за ними свидетели в косухах, с лентами через плечо, замыкает колонну "декоративный" байк, в шариках и цветных бантах.
На скамейке у подъезда сосед вместе со своей кошкой наблюдает за течением жизни. На улице жарко, они лакомятся мороженым, одним на двоих.
В понедельник коллеги поздравляли с выходом на работу. О, злосердные! Прошедшие две недели отпуска показались мне годом, пришла в офис с непреходящим ощущением новобранца - всё кругом незнакомое, какое-то незаметно-другое, лица вроде бы те же, но уже чуть-чуть чужие, самосконцентрированная, пчелиная суета кругом. Переступила порог кабинета и так и застопорилась: место мое занято новенькой Викой. Коварные сослуживцы, пользуясь моим отсутствием, выселили меня, не прошло и года. Если бы еще пару дней погуляла, наверное, мое появление вызвало бы недоуменный вопрос "Ты кто, чужая девочка?"
Но внутри что-то тихо-радостно, чтобы не сглазить, ёкнуло - раз в "оперзале" меня заместили, то происходит что? Правильно! Я перемещаюсь на место Тяпы, в спокойный уголок за шкафами, куда не достает вечная беспокойная возня клиентов и случайных пришлых, где можно мирно шерстить юридические дела и наслаждаться преимуществами большого монитора, за которым не приходится отчаянно ломать глаза. В общем, как убедительно доказала практика, в нашем банке соблюдается закон несимметричного перемещения сотрудников в пространстве. "Несимметричного" - потому что с изменением качества пространства. Но эла не единственная приятная перемена. Меня повысили не только в "географическом" отношении, но еще и в кадровом и денежном! Лу теперь старший специалист. Старший специалист Департамента документарных операций Дивизиона международных банковских услуг. Аж самой страшно от такой крутизны
А еще из-за того, что Тяпин закуток отсечен от "первой линии фронта" и там так покойно, пропадает нервный тонус, который в иные дни поддерживает мою работоспособность, когда "не хочется, но надо". А ведь я серьезно не могла понять, когда Тяпа сетовала из-за шкафа, что ей мол не работается... Оказывается, и правда - порой лень или недосып перевешивает трудовой энтузиазм. Вообще заколдованное место. Вот например, по жизни я очень сдержанный человек, как японец, стараюсь держать эмоции внутри. Но с тех пор, как я оккупировала Тяпин угол, внутреннее море стало перехлестывать через край. Коллеги предложили две гипотезы: либо это влияние остаточных эманаций супер-эмоциональной Тяпы, либо повышенный уровень электромагнитного излучения, зарегистрированный нашими "трудо-безопасниками". Иногда доходит до смешного. Сегодня пошла посоветоваться с юристами о компании, которую не могу закрыть уже год. Юристы обезнадеживающе отрезали, что имеющиеся документы никуда не годны, надо всё переделать - не мне, клиенту. Я слушала-слушала, и в какую-то секунду поняла, что ВСЁ... Вы когда-нибудь встречали банковского клерка, рыдающего из-за проблем клиента? А я вот порыдала, с чувством, от души. Бедный Саша, который, по-видимому, как любой мужчина, боится женских слез, сказал, что чувствует себя последним мерзавцем. Стыдно...