В моей семье упоминалась фамилия Бродский, по ранним смутным воспоминаниям, году в 1995-1996 году – так, почему-то, решила моя память. Но по ощущениям возраста, мне было лет пять, значит, все это происходило раньше, и поэт был жив. Из разговоров взрослых я выловила два факта, которые, конечно, еще не могла понять: то, что Бродский – еврей, и то, что за него должно быть стыдно. Стыдно за то, что с ним сделали или за то, что он еврей? Позднее я пришла к выводу, что, конечно же, за первое.
Следующая встреча – в школе, в старших классах. На дополнительном уроке гуманитарной группы у Анны Евгеньевны мы слушали диск с голосом поэта, читающего свои стихи. Тогда я, кажется, от всей души возненавидела Бродского, потому что седьмой урок, зима, дремотно, и этот шаманский голос с кликушеским подвыванием – но нельзя, нельзя, нельзя закрывать глаза, нельзя положить тяжелую голову на руки, нельзя пренебрегать поэзией!
К счастью, благоразумие доходчиво объяснило мне, что манера чтения и стихи сами по себе – «две большие разницы». Первое, что я сама прочла у Бродского – «Письма римскому другу». Первое, что я полюбила. Этот невероятно закрученная грамматика, настоящий стихотворно-эмоциональный шифр – такой понятный, стоит только поймать ритм.