Еще давно, освободившись после очередной консультации у ВПТ, сидели мы с Ксюшей в институтской столовой, пили кофе и беседовали о читательских привычках. Помнится, я пожаловалась, что дома не осталось совсем ничего интересного, надо ехать в библиотеку. Ксюша тогда сказала, что медленно читает, поэтому одной книги ей хватает надолго. Очень полезная особенность, между прочим. И дело не только и не столько в том, что можно на продолжительное время откладывать процесс поиска литературы, подходящей к настроению момента. Медленный темп чтения позволяет больше увидеть, понять, запомнить – качественно «проработать» книгу, так что не начнешь забывать содержание, едва перевернув последнюю страницу. Один роман превращается в целую эпоху. В детстве я так умела. Не торопясь, отдавая одной книге с месяц, я переживала ее всеми фибрами и обогащалась, это было полезное для души чтение, развивающее. А сейчас как будто спринтерский забег; как-то неправильно проглатывать книги ради галочек. Надо бы сбросить скорость… Растирать в пальцах до основы, чтобы вышел весь аромат. Вдумчиво наслаждаться вкусом слов, влюбляться в детали, цитаты, героев. Жить вместе с ними, так, чтобы завершая книгу, грустить, как о безвозвратном отъезде друга. Это, пожалуй, более разумная и эффективная форма знакомства с мировым литературным наследием. И способ замедлить ход времени.
К слову, о недавно прочитанном.
«Искупление» Макьюэна. Поначалу роман не вызывал особых эмоций; разве что линия, связанная с писательскими начинаниями Брайони была мне любопытна - ибо сама такая. Но затем, когда домыслы стали наворачиваться один на другой, образуя гигантский снежный ком недоразумений, пустивших жизни стольких человек по альтернативным сценариям, стало затягивать. Этот роман – одно большое условное предложение: «если бы не… то не…». Сильно распространенный конъюнктив. На первый взгляд, ошибочные показания Брайони не повлекли за собой ничего такого, что не могло бы случиться без их участия: в виду войны Робби вполне могли забрать на фронт, а сестры Толлис, движимые гражданским долгом, и так отправились бы служить медсестрами. События не кажутся столь уж инфернальными и судьбодробительными, пока дело не доходит до послесловия и не открывается истинный финал истории. И лишь когда выясняется, что в реальности Робби и Сесилия погибли, так больше и не встретившись, кто-то подрубает канаты, и подлинная трагедия всем своим весом тихо и неумолимо соскальзывает на твой разум, и становится как-то особенно грустно… за всех.
«Марио и волшебник» Т.Манна прочла под влиянием… э-э-э… личного пристрастия, но неважно. За что я люблю классическую литературу, так это за соответствие цели и средств, за недвусмысленность метафор, за то, что главная мысль произведения очищена от зауми и ушепритяжения. И если в 1930-м создается рассказ, в котором желчный, мизантропичный гипнотизер-горбун с согласия присутствующей публики над этой самой публикой измывается, да еще хвастает своим успехом на приеме у дуче, то произведение сие не может быть ничем иным, кроме как аллегорией фашизма, постепенно порабощающего итальянское общество. Вообще, крайне удачный образ – манипулятор. Чем еще, как не массовым гипнозом и истерией, перешедшей позднее и в другой стране в бешенство, можно объяснить это внезапное общеевропейское помешательство, когда миллионы вроде бы здравомыслящих людей не смогли осознать босховской абсурдности факельных шествий, построений в кресты, взбрасывания руки, когда никого не покоробила инфернальность возврата к едва ли не мифологическим действам в двадцатом-то веке. И главное, попытки опираться на собственную волю практически бесполезны – все равно найдется ключик, все равно сопротивление рано или поздно будет сломлено. Протест всегда утомителен, отнимает силы, делает изгоем – так не проще ли и приятней покориться и вместе со всеми танцевать в ногу? Рассказ в смысле метафоричности плотнейший, при этом очень прозрачный. Что касается постановки… Собу, исходя из того немного, что мне удалось увидеть, играет скорее не олицетворение фашизма, а именно злобного, коварного калеку, чье самолюбие так приятно тешит власть, способность управлять, быть единственным при светлом разуме среди толпы покорных зомби.