Listen how calmly I can tell you the whole story
...готовит чтенье Лорки ночью.
"Схватка", пер. А.ГелескулаВ токе враждующей крови
над котловиной лесною
нож альбасетской работы
засеребрился блесною.
Отблеском карты атласной
луч беспощадно и скупо
высветил профили конных
и лошадиные крупы.
Заголосили старухи
в гулких деревьях сьерры.
Бык застарелой распри
ринулся на барьеры.
Черные ангелы носят
воду, платки и светильни.
Тени ножей альбасетских
черные крылья скрестили.
Под гору катится мертвый
Хуан Антонио Монтилья.
В лиловых ирисах тело,
над левой бровью - гвоздика.
И крест огня осеняет
дорогу смертного крика.
Судья с отрядом жандармов
идет масличной долиной.
А кровь змеится и стонет
немою песней змеиной.
- Так повелось, сеньоры,
с первого дня творенья.
В Риме троих недочтутся
и четверых в Карфагене.
Полная бреда смоковниц
и отголосков каленых,
заря без памяти пала
к ногам израненных конных.
И ангел черней печали
тела окропил росою.
Ангел с оливковым сердцем
и смоляною косою.
"Схватка", пер.П.ГрушкоСойдясь посредине лога,
ножи альбасетской стали
вражьей кровью влажнеют,
как рыбы из алой стаи.
Карточный свет тасует
в сумерках едко-зеленых
профили конников злобных
и морды коней взбешенных.
Две матери стонут, пряча
в листву масличную лица.
А битва быком безумным
в загоне тесном ярится.
Черные ангелы реют
с набухшей от снега ватой,
страшней альбасетских лезвий
их крыл отлив синеватый.
Уже Хуану Антонио
не видеть родной Монтильи,
ирисовые букеты
тело его остудили,
он катится вниз по склону,
на каждом виске по маку.
Огненный крест пришпорив,
он скачет к смертному мраку.
Судья по роще крадется
со свитой жандармов бравых.
Кровь свой напев змеиный
тихо лепечет в травах.
Сеньоры жандармы, порядок
здешних мест неизменен:
четверку римлян с собою
забрали пять карфагенян.
Полночь, хмелея от смоквы
и слухов разгоряченных,
бредила, гладя бедра
всадников иссеченных.
А черные ангелы плыли
зарей, пока не погасла.
Их космы земли касались,
сердца разбухли от масла.
"Сомнамбулический романс", пер. А.ГелескулаЛюбовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.
Ночами, по грудь в тумане,
она у перил сидела -
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Любовь моя, цвет зеленый.
Лишь месяц цыганский выйдет,
весь мир с нее глаз не сводит -
и только она не видит.
Любовь моя, цвет зеленый.
Смолистая тень густеет.
Серебряный иней звездный
дорогу рассвету стелет.
Смоковница чистит ветер
наждачной своей листвою.
Гора одичалой кошкой
встает, ощетиня хвою.
Но кто придет? И откуда?
Навеки все опустело -
и снится горькое море
ее зеленому телу.
- Земляк, я отдать согласен
коня за ее изголовье,
за зеркало нож с насечкой
ц сбрую за эту кровлю.
Земляк, я из дальней Кабры
иду, истекая кровью.
- Будь воля на то моя,
была бы и речь недолгой.
Да я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
- Земляк, подостойней встретить
хотел бы я час мой смертный -
на простынях голландских
и на кровати медной.
Не видишь ты эту рану
от горла и до ключицы?
- Все кровью пропахло, парень,
и кровью твоей сочится,
а грудь твоя в темных розах
и смертной полна истомой.
Но я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
- Так дай хотя бы подняться
к высоким этим перилам!
О дайте, дайте подняться
к зеленым этим перилам,
к перилам лунного света
над гулом моря унылым!
И поднялись они оба
к этим перилам зеленым.
И след остался кровавый.
И был от слез он соленым.
Фонарики тусклой жестью
блестели в рассветной рани.
И сотней стеклянных бубнов
был утренний сон изранен.
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
И вот уже два цыгана
стоят у перил железных.
Полынью, мятой и желчью
дохнуло с дальнего кряжа.
- Где же, земляк, она, - где же
горькая девушка наша?
Столько ночей дожидалась!
Столько ночей серебрило
темные косы, и тело,
и ледяные перила!
С зеленого дна бассейна,
качаясь, она глядела -
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Баюкала зыбь цыганку,
ц льдинка луны блестела.
И ночь была задушевной,
как тихий двор голубиный,
когда патруль полупьяный
вбежал, сорвав карабины...
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.
"Сомнамбулический романс", пер. О.савичаЛюблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
Корабль на зеленом море,
и конь на горе лесистой.
До пояса в темноте,
мечтает она у ограды,
и зелены волосы, тело,
глаза серебра прохладней.
Люблю тебя в зелень одетой.
Цыганский месяц тревожен.
Глядят на нее предметы,
она их видеть не может.
Люблю тебя в зелень одетой.
Как звезды, иней сияет,
как рыба – потемки скользки,
дорогу заре открывая.
Смоковница трется о ветер,
Как лапой, веткой шершавой,
гора – дикобраз огромный –
щетинится каждой агавой.
Но кто же придет? И откуда?..
Она все стоит у забора,
и зелены волосы, тело,
и видит горькое море.
– Сосед, на ее каморку
коня своего я сменял бы,
на зеркало – сбрую с седлом,
мой нож на ее одеяло.
Сосед, я пришел весь в крови
из Кабры, с гор, с перевала.
– Будь воля моя, паренек,
давно состоялась бы мена.
Но я-то уже не я,
и не мои эти стены.
– Сосед, я хочу умереть
в своей кровати как должно:
на прутьях стальных с простынями
голландскими, если можно.
Ты разве не видишь, что рана
раскрыла мне грудь до горла?
– На белой груди твоей
три сотни розанов черных.
Сочится и пахнет кровь,
кушак твой весь в красной пене.
Но я-то уже не я,
и не мои эти стены.
– Так дай мне, по крайней мере,
подняться к высокой ограде!
О, дайте, дайте подняться,
к зеленой лунной ограде!
За нею вода грохочет,
там воду всегда лихорадит.
И вот к высокой ограде
подходят оба соседа.
И кровь по следу сочится.
И льются слезы по следу.
Фонарики жестяные
на черепицах мерцали,
и ранили раннее утро
хрустальные бубны печали.
Люблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
И вот добрались соседи.
А ветер с горы лесистой
во рту оставляет привкус
полыни и ягоды волчьей.
– Сосед! Но где ж твоя дочка,
что горше мяты и желчи?
Я ждал ее столько раз!
Я ждал, и касалось прохлада
лица и черных волос
у этой зеленой ограды.
Покачивалась цыганка
в бассейне на водной глади.
Зеленые волосы, тело,
глаза серебра прохладней.
И лунная льдинка ее
поддерживает над волнами.
А ночь уютна как площадь,
зажатая между домами.
Гвардейцы гражданским спьяна
стучали в дверь кулаками.
Люблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
Корабль на зеленом море,
И конь на горе лесистой.
"Неверная жена", пер. А.ГелескулаИ в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...
То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковые завесы,
раскромсанные ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...
За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.
Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...
Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
у края речной долины,-
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.
"Сан-Габриэль", пер. А.ГелескулаВысокий и узкобедрый,
стройней тростников лагуны,
идет он, кутая тенью
глаза и грустные губы;
поют горячие вены
серебряною струною,
а кожа в ночи мерцает,
как яблоки под луною.
И туфли мерно роняют
в туманы лунных цветений
два такта грустных и кратких
как траур облачной тени.
И нет ему в мире равных -
ни пальмы в песках кочевий,
ни короля на троне,
ни в небе звезды вечерней.
Когда над яшмовой грудью
лицо он клонит в моленье,
ночь на равнину выходит,
чтобы упасть на колени.
И недруга ив плакучих,
властителя бликов лунных,
архангела Габриэля
в ночи заклинают струны.
- Когда в материнском лоне
послышится плач дитяти,
припомни цыган бродячих,
тебе подаривших платье!
II
Анунсиасьон де лос Рейес
за городской стеною
встречает его, одета
лохмотьями и луною.
И с лилией и улыбкой
перед нею в поклоне плавном
предстал Габриэль - архангел,
Хиральды прекрасный правнук.
Таинственные цикады
по бисеру замерцали.
А звезды по небосклону
рассыпались бубенцами.
- О Сан-Габриэль, к порогу
меня пригвоздило счастьем!
Сиянье твое жасмином
скользит по моим запястьям.
- С миром, Анунсиасьон,
о смуглое чудо света!
Дитя у тебя родится
прекрасней ночного ветра.
- Ай, свет мой, Габриэлильо!
Ай, Сан-Габриэль пресветлый!
Заткать бы мне твое ложе
гвоздикой и горицветом!
- С миром, Анунсиасьон,
звезда под бедным нарядом!
Найдешь ты в груди сыновней
три раны с родинкой рядом.
- Ай, свет мой, Габриэлильо!
Ай, Сан-Габриэль пресветлый!
Как ноет под левой грудью,
теплом молока согретой!
- С миром, Анунсиасьон,
о мать царей и пророчиц!
В дороге светят цыганам
твои горючие очи.
Дитя запевает в лоне
у матери изумленной.
Дрожит в голосочке песня
миндалинкою зеленой.
Архангел восходит в небо
ступенями сонных улиц...
А звезды на небосклоне
в бессмертники обернулись.
Баллада морской воды, пер. А.Гелескула Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы...
- Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
- Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
- Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
- Это вода, сеньор мой,
вода морская.
- Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
- Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
- Сердце, скажи мне, сердце, -
откуда горечь такая?
- Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
"Севилья", пер. А.ГелескулаСевилья - башенка
в зазубренной короне.
"Севилья ранит.
Кордова хоронит."
Севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.
"Севилья ранит."
Ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира.
"Кордова хоронит."
Она смешала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед Диониса,
горечь Дон-Хуана.
"Севилья ранит.
Вечна эта рана."
"Memento", пер. И.ТыняновойКогда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.
Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.
Когда умру,
буду флюгером я на крыше,
на ветру.
Тише...
когда умру!
"Смерть петенеры"В белом домике скоро отмучится
петенера , цыганка -разлучница.
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
Колеблется , догорая ,
свеча в ее пальцах нетвердых,
юбка ее из муара
дрожит на бронзовых бедрах .
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
Острые черные тени
тянутся к горизонту.
И рвутся гитарные струны
и стонут.
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
"Газелла о темной смерти"
Хочу уснуть я сном осенних яблок
и ускользнуть от сутолоки кладбищ.
Хочу уснуть я сном того ребенка,
что все мечтал забросить сердце в море.
Не говори, что кровь жива и в мертвых,
что просят пить истлевшие их губы.
Не повторяй, как больно быть травою,
какой змеиный рот у новолунья.
Пускай усну нежданно,
усну на миг, на время, на столетья,
но чтобы знали все, что я не умер,
что золотые ясли - эти губы,
что я товарищ западного ветра,
что я большая тень моей слезинки.
Вы на заре лицо мое закройте,
чтоб муравьи мне глаз не застилали.
Сырой водой смочите мне подошвы,
чтоб соскользнуло жало скорпиона.
Ибо хочу уснуть я - но сном осенних яблок -
и научиться плачу, который землю смоет.
Ибо хочу остаться я в том ребенке смутном,
который вырвать сердце хотел в открытом море.
"Схватка", пер. А.ГелескулаВ токе враждующей крови
над котловиной лесною
нож альбасетской работы
засеребрился блесною.
Отблеском карты атласной
луч беспощадно и скупо
высветил профили конных
и лошадиные крупы.
Заголосили старухи
в гулких деревьях сьерры.
Бык застарелой распри
ринулся на барьеры.
Черные ангелы носят
воду, платки и светильни.
Тени ножей альбасетских
черные крылья скрестили.
Под гору катится мертвый
Хуан Антонио Монтилья.
В лиловых ирисах тело,
над левой бровью - гвоздика.
И крест огня осеняет
дорогу смертного крика.
Судья с отрядом жандармов
идет масличной долиной.
А кровь змеится и стонет
немою песней змеиной.
- Так повелось, сеньоры,
с первого дня творенья.
В Риме троих недочтутся
и четверых в Карфагене.
Полная бреда смоковниц
и отголосков каленых,
заря без памяти пала
к ногам израненных конных.
И ангел черней печали
тела окропил росою.
Ангел с оливковым сердцем
и смоляною косою.
"Схватка", пер.П.ГрушкоСойдясь посредине лога,
ножи альбасетской стали
вражьей кровью влажнеют,
как рыбы из алой стаи.
Карточный свет тасует
в сумерках едко-зеленых
профили конников злобных
и морды коней взбешенных.
Две матери стонут, пряча
в листву масличную лица.
А битва быком безумным
в загоне тесном ярится.
Черные ангелы реют
с набухшей от снега ватой,
страшней альбасетских лезвий
их крыл отлив синеватый.
Уже Хуану Антонио
не видеть родной Монтильи,
ирисовые букеты
тело его остудили,
он катится вниз по склону,
на каждом виске по маку.
Огненный крест пришпорив,
он скачет к смертному мраку.
Судья по роще крадется
со свитой жандармов бравых.
Кровь свой напев змеиный
тихо лепечет в травах.
Сеньоры жандармы, порядок
здешних мест неизменен:
четверку римлян с собою
забрали пять карфагенян.
Полночь, хмелея от смоквы
и слухов разгоряченных,
бредила, гладя бедра
всадников иссеченных.
А черные ангелы плыли
зарей, пока не погасла.
Их космы земли касались,
сердца разбухли от масла.
"Сомнамбулический романс", пер. А.ГелескулаЛюбовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.
Ночами, по грудь в тумане,
она у перил сидела -
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Любовь моя, цвет зеленый.
Лишь месяц цыганский выйдет,
весь мир с нее глаз не сводит -
и только она не видит.
Любовь моя, цвет зеленый.
Смолистая тень густеет.
Серебряный иней звездный
дорогу рассвету стелет.
Смоковница чистит ветер
наждачной своей листвою.
Гора одичалой кошкой
встает, ощетиня хвою.
Но кто придет? И откуда?
Навеки все опустело -
и снится горькое море
ее зеленому телу.
- Земляк, я отдать согласен
коня за ее изголовье,
за зеркало нож с насечкой
ц сбрую за эту кровлю.
Земляк, я из дальней Кабры
иду, истекая кровью.
- Будь воля на то моя,
была бы и речь недолгой.
Да я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
- Земляк, подостойней встретить
хотел бы я час мой смертный -
на простынях голландских
и на кровати медной.
Не видишь ты эту рану
от горла и до ключицы?
- Все кровью пропахло, парень,
и кровью твоей сочится,
а грудь твоя в темных розах
и смертной полна истомой.
Но я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
- Так дай хотя бы подняться
к высоким этим перилам!
О дайте, дайте подняться
к зеленым этим перилам,
к перилам лунного света
над гулом моря унылым!
И поднялись они оба
к этим перилам зеленым.
И след остался кровавый.
И был от слез он соленым.
Фонарики тусклой жестью
блестели в рассветной рани.
И сотней стеклянных бубнов
был утренний сон изранен.
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
И вот уже два цыгана
стоят у перил железных.
Полынью, мятой и желчью
дохнуло с дальнего кряжа.
- Где же, земляк, она, - где же
горькая девушка наша?
Столько ночей дожидалась!
Столько ночей серебрило
темные косы, и тело,
и ледяные перила!
С зеленого дна бассейна,
качаясь, она глядела -
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Баюкала зыбь цыганку,
ц льдинка луны блестела.
И ночь была задушевной,
как тихий двор голубиный,
когда патруль полупьяный
вбежал, сорвав карабины...
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.
"Сомнамбулический романс", пер. О.савичаЛюблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
Корабль на зеленом море,
и конь на горе лесистой.
До пояса в темноте,
мечтает она у ограды,
и зелены волосы, тело,
глаза серебра прохладней.
Люблю тебя в зелень одетой.
Цыганский месяц тревожен.
Глядят на нее предметы,
она их видеть не может.
Люблю тебя в зелень одетой.
Как звезды, иней сияет,
как рыба – потемки скользки,
дорогу заре открывая.
Смоковница трется о ветер,
Как лапой, веткой шершавой,
гора – дикобраз огромный –
щетинится каждой агавой.
Но кто же придет? И откуда?..
Она все стоит у забора,
и зелены волосы, тело,
и видит горькое море.
– Сосед, на ее каморку
коня своего я сменял бы,
на зеркало – сбрую с седлом,
мой нож на ее одеяло.
Сосед, я пришел весь в крови
из Кабры, с гор, с перевала.
– Будь воля моя, паренек,
давно состоялась бы мена.
Но я-то уже не я,
и не мои эти стены.
– Сосед, я хочу умереть
в своей кровати как должно:
на прутьях стальных с простынями
голландскими, если можно.
Ты разве не видишь, что рана
раскрыла мне грудь до горла?
– На белой груди твоей
три сотни розанов черных.
Сочится и пахнет кровь,
кушак твой весь в красной пене.
Но я-то уже не я,
и не мои эти стены.
– Так дай мне, по крайней мере,
подняться к высокой ограде!
О, дайте, дайте подняться,
к зеленой лунной ограде!
За нею вода грохочет,
там воду всегда лихорадит.
И вот к высокой ограде
подходят оба соседа.
И кровь по следу сочится.
И льются слезы по следу.
Фонарики жестяные
на черепицах мерцали,
и ранили раннее утро
хрустальные бубны печали.
Люблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
И вот добрались соседи.
А ветер с горы лесистой
во рту оставляет привкус
полыни и ягоды волчьей.
– Сосед! Но где ж твоя дочка,
что горше мяты и желчи?
Я ждал ее столько раз!
Я ждал, и касалось прохлада
лица и черных волос
у этой зеленой ограды.
Покачивалась цыганка
в бассейне на водной глади.
Зеленые волосы, тело,
глаза серебра прохладней.
И лунная льдинка ее
поддерживает над волнами.
А ночь уютна как площадь,
зажатая между домами.
Гвардейцы гражданским спьяна
стучали в дверь кулаками.
Люблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
Корабль на зеленом море,
И конь на горе лесистой.
"Неверная жена", пер. А.ГелескулаИ в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...
То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковые завесы,
раскромсанные ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...
За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.
Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...
Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
у края речной долины,-
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.
"Сан-Габриэль", пер. А.ГелескулаВысокий и узкобедрый,
стройней тростников лагуны,
идет он, кутая тенью
глаза и грустные губы;
поют горячие вены
серебряною струною,
а кожа в ночи мерцает,
как яблоки под луною.
И туфли мерно роняют
в туманы лунных цветений
два такта грустных и кратких
как траур облачной тени.
И нет ему в мире равных -
ни пальмы в песках кочевий,
ни короля на троне,
ни в небе звезды вечерней.
Когда над яшмовой грудью
лицо он клонит в моленье,
ночь на равнину выходит,
чтобы упасть на колени.
И недруга ив плакучих,
властителя бликов лунных,
архангела Габриэля
в ночи заклинают струны.
- Когда в материнском лоне
послышится плач дитяти,
припомни цыган бродячих,
тебе подаривших платье!
II
Анунсиасьон де лос Рейес
за городской стеною
встречает его, одета
лохмотьями и луною.
И с лилией и улыбкой
перед нею в поклоне плавном
предстал Габриэль - архангел,
Хиральды прекрасный правнук.
Таинственные цикады
по бисеру замерцали.
А звезды по небосклону
рассыпались бубенцами.
- О Сан-Габриэль, к порогу
меня пригвоздило счастьем!
Сиянье твое жасмином
скользит по моим запястьям.
- С миром, Анунсиасьон,
о смуглое чудо света!
Дитя у тебя родится
прекрасней ночного ветра.
- Ай, свет мой, Габриэлильо!
Ай, Сан-Габриэль пресветлый!
Заткать бы мне твое ложе
гвоздикой и горицветом!
- С миром, Анунсиасьон,
звезда под бедным нарядом!
Найдешь ты в груди сыновней
три раны с родинкой рядом.
- Ай, свет мой, Габриэлильо!
Ай, Сан-Габриэль пресветлый!
Как ноет под левой грудью,
теплом молока согретой!
- С миром, Анунсиасьон,
о мать царей и пророчиц!
В дороге светят цыганам
твои горючие очи.
Дитя запевает в лоне
у матери изумленной.
Дрожит в голосочке песня
миндалинкою зеленой.
Архангел восходит в небо
ступенями сонных улиц...
А звезды на небосклоне
в бессмертники обернулись.
Баллада морской воды, пер. А.Гелескула Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы...
- Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?
- Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.
- Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?
- Это вода, сеньор мой,
вода морская.
- Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?
- Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.
- Сердце, скажи мне, сердце, -
откуда горечь такая?
- Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...
А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.
"Севилья", пер. А.ГелескулаСевилья - башенка
в зазубренной короне.
"Севилья ранит.
Кордова хоронит."
Севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.
"Севилья ранит."
Ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира.
"Кордова хоронит."
Она смешала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед Диониса,
горечь Дон-Хуана.
"Севилья ранит.
Вечна эта рана."
"Memento", пер. И.ТыняновойКогда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.
Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.
Когда умру,
буду флюгером я на крыше,
на ветру.
Тише...
когда умру!
"Смерть петенеры"В белом домике скоро отмучится
петенера , цыганка -разлучница.
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
Колеблется , догорая ,
свеча в ее пальцах нетвердых,
юбка ее из муара
дрожит на бронзовых бедрах .
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
Острые черные тени
тянутся к горизонту.
И рвутся гитарные струны
и стонут.
Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.
"Газелла о темной смерти"
Хочу уснуть я сном осенних яблок
и ускользнуть от сутолоки кладбищ.
Хочу уснуть я сном того ребенка,
что все мечтал забросить сердце в море.
Не говори, что кровь жива и в мертвых,
что просят пить истлевшие их губы.
Не повторяй, как больно быть травою,
какой змеиный рот у новолунья.
Пускай усну нежданно,
усну на миг, на время, на столетья,
но чтобы знали все, что я не умер,
что золотые ясли - эти губы,
что я товарищ западного ветра,
что я большая тень моей слезинки.
Вы на заре лицо мое закройте,
чтоб муравьи мне глаз не застилали.
Сырой водой смочите мне подошвы,
чтоб соскользнуло жало скорпиона.
Ибо хочу уснуть я - но сном осенних яблок -
и научиться плачу, который землю смоет.
Ибо хочу остаться я в том ребенке смутном,
который вырвать сердце хотел в открытом море.
@темы: эликсир души, выучить наизусть, стихи