[Охотница Лу]

Итальянский вояж совершился четыре месяца назад, а путевые записки готовы к публикации – страшно вообразить – только сейчас. Что ж, вместо того, чтобы традиционно подводить итоги года, я лучше закрою творческие долги, чтобы начинать следующие 365 дней с чистой совестью и спокойной душой. Это долгое время, что я пыталась набросать эссе, помимо прочего ушло на кристаллизацию бессловесного восторга и акварельно-размытых зрительных воспоминаний, на облачение эмоций в речь.

Воображение пасовало перед фактом – я еду в Италию. Как вместить в сознание всю значимость этой земли? Наследница имперского Рима, колыбель Возрождения, сокровищница мировой культуры... С посещением Италии для меня оказались сопряжены два очень отчетливых, ясных осознания: во-первых, чтобы по-настоящему прочувствовать и принять в сердце эту страну, одной жизни мало. Ты можешь коротко соприкоснуться с ней, в рамках «обязательной программы» увидеть и восхититься знаковыми достопримечательностями, но чтобы узнать ее как следует, заменив перед внутренним взглядом образ, созданный путеводителями и кантри-брендингом, своим собственным видением – о, нужно время, время и еще раз время. И ни секунды лености души и тела…

Длинная повесть об Италии

…призрак Венеции приветствует тебя издали. Очертания города смягчены утренней дымкой и ослепительной игрой солнца по мелкой водяной ряби. С моста Свободы открывается вид на плоскую панораму, местами нарушаемую стрелой колокольни или выпуклостью купола – это навстречу гостям развернут тонкий фасад одного из самых странных городов мира. По мере приближения он вырастает, приобретает объемность, и вот уже становятся различимы окраинные дома, постройки пассажирского порта. Мы пересаживаемся на катер и вот так, истинно по-венециански, по воде, пребываем в самое сердце города-тритона, растущего из зеленой лагуны, города зловещих масок, траурных лодок и наводнений.

Но вопреки ожиданиям, взращенным мировой литературой, здесь нет места ни смерти, ни мистике – по крайней мере, летом (ведь первое сентября – это почти что лето). Только солнце, радость жизни и всеобщая счастливая праздность. В Венеции на тебя нисходит дар предвиденья: вот сейчас из-за изгиба Большого канала покажется базилика Санта Мария делла Салюте, величественная и на вид слишком массивная для местного эфемерного грунта - и да, она появляется на узкой оконечности острова, открыточно-знакомая, ожидаемая, а следом за ней – углубление площади Сан-Марко с яркой, немного падающей колокольней и Дворцом дожей, напоминающим нарядную шкатулку. Чувствуешь себя кошкой Шредингера, одновременно испытывая разнонаправленные эмоции: волнение и потрясение первой встречи и спокойное узнавание. Венеция радушно встречает бесчисленные толпы ошеломленных гостей, завлекая их в таинственные лабиринты тесных переулков. Кто-то идет потеряться пешком, по суше, кого-то под ласковый плеск бирюзовой воды увлекают вглубь города остроносые гондолы. Плавно взрезая атласную гладь канала, лодка скользит мимо парадных, обрывающихся ступенями в воду, мимо подтопленных холлов гостиниц, живописных причалов, под бесчисленными мостами; стены домов, образуя местами подобия ущелий, отражают и множат перекличку гондольеров, на ходу обменивающихся друг с другом последними новостями о соседях, о делах семейных и футбольных матчах. Мой водоплавающий Вергилий вполголоса напевает песенку, судя по мотиву, вышедшую из старого доброго черно-белого Голливуда.

Однако Венеция не ограничивается хитросплетением каналов, собранием домов вечно простуженного вида, это не только круто выгибающиеся мосты и краснокирпичная колокольня. Это целая россыпь островов на мелководье лагуны: остров стеклодувов и остров кружевниц, остров для сумасшедших и остров мертвецов, остров-арсенал и остров-монастырь, остров-заповедник для богатых и знаменитых и остров-окраина, где на балконах обшарпанных домов висят разноцветные флаги постиранного белья. Для каждого странного, необычного существа здесь определен подходящий уголок. Один лишь вопрос возникает (но задавать его нужно с иронией, не серьезно): а есть ли здесь место для обычных людей? Кажется, нет. А потому обычные люди уходят из города под вечер, оставляя за спиной лиловую на закате ленту Большого канала, вдоль которой выстроились старчески-печальные палаццо, живущие воспоминаниями о былом.

Флоренция, в ассоциативный противовес Венеции – солидная, плотная, крепко стоящая на тверди земной. Что порождает это ощущение – может быть, цветовая гамма архитектуры? Средневековые постройки, виллы восемнадцатого-девятнадцатого столетий окрашены в коричневый, охряный, терракотовый, песочный, теплые, надежные тона, совершенно отличные от текучего бирюзового или воздушно-зыбкого голубого.

И разве мог вырасти исполин-Дуомо, не имея под собой прочного грунта? Кафедральный собор Санта Мария дель Фьоре подавляюще-велик, необъятен для взгляда и как будто даже неуместен в слишком плотной застройке главной площади. Его сложному величию, вобравшему мощь самой матери-земли, необходимо пространство вокруг, чтобы развернуться вольно, нестесненно и окончательно сразить созерцающего. Белый и зеленый мрамор внешней отделки придают гигантскому собору легкость и ощущение силы жизни, какую чувствуешь, осязая крепкий, сильный, хрусткий стебель ириса. Прекрасно-избыточный, прихотливый декор, где каждый элемент гармоничен и неисключим, заставляет в изумлении размышлять: как, КАК у людей получалось создавать подобное великолепие?! (Эта мысль-восклицание в последующем еще не раз будет безответно тиранить ум). Мы, ныне живущие, гордящиеся высоким технологическим развитием, мы, постигшие и даже преодолевшие многие законы природы, разве способны мы сегодня сотворить что-то столь же удивительное? Да, сделать копию не составит труда – к нашим услугам компьютерное проектирование, подъемные краны, может быть, даже какие-нибудь лазерные резцы по камню… но нашему сознанию, впитавшему простоту линий, как эталон, не родить столь гигантскую, сложную, в мелочах совершенную идею Красоты. И тем она ценней, что служит только эстетическим и духовным целям, только восхвалению человеческого таланта и безграничных возможностей разума – и вящей славе Того, кто разум человеку подарил. Так хотелось думать романтику; прагматик ясно видел материальный символ богатства и величия могущественного города-республики.
Обойдя собор по кругу – на счастье, если верить туристической примете – прагматик вместе с романтиком отправились осматривать город дальше, узкими мощеными улочками и крохотными дворами, через многоязычную толчею Понте Веккьо, к еще одной сокровищнице города – дворцу Питти. Оказавшись в залах музея, понимаешь, что воистину XV век боялся пустоты – между полотнами в тяжелых помпезных рамах едва видна атласная обивка стен, пурпур, позолота, богатые плафоны, белоснежный мрамор… от пышности убранства, нескончаемого потока громких имен, от темпа, в котором мы пробегаем анфиладу за анфиладой, голова идет кругом и уже хочется на волю, на воздух, несмотря на то, что впереди уникальная возможность осмотреть одну из самых знаменитых в мире коллекций предметов искусства, не томясь в очереди.

Из душных залов дворца (и от недостатка воздуха, и от роскоши) я сбегаю ото всех – бродить, узнавать, удивляться, глазеть, считать, сколько раз встретится на стенах придуманный каким-то остряком-художником подводный портрет Данте в маске. На набережной Арно полуденно-знойно, бирюзовая вода, белые арочные мосты, желтые виллы в темной зелени садов – наслаждаясь этим радостным сочетанием, я иду, не сверяясь с картой. Дорога приводит на оживленную площадь Санта Кроче, где стоит собор, более всего похожий на театральную декорацию – за фасадом не видно остального здания, и кажется, у него вовсе нет объема и протяженности, только это белое двухмерное «лицо». На пороге табачной лавки лежит разморенный жарой шарпей, и чтобы войти и расплатиться за открытки, приходится через него переступать. Животное относится к веренице посетителей с великодушным, можно сказать, патрицианским безразличием. Совершив обратный прыжок, я устраиваюсь у ног великого Данте, чтобы надписать открытки – отчасти надеясь уловить частичку его вдохновения. Взгляд отца итальянского языка столь строг, что поневоле испытываешь трепет ответственности – тут уж не позволишь себе небрежности и бедности выражений.
Оставшееся до отъезда время я провожу в бездумной задумчивости, если только вы можете вообразить подобное состояние. Мысли бредут куда-то своим путем, без моего участия: их содержание составляет калейдоскоп дня и воображаемые эпизоды ближайшего будущего.

Поскольку все дороги непререкаемо ведут в Рим, вечером мы въезжаем в столицу Италии, в столицу мира. Районы на подступах к историческому городу сложно назвать благоустроенными: гаражи, заброшенные склады, эстакады, скелеты строек, слепые жилые дома, все в лишаях граффити. Останки крепостной стены особенно удачно вписываются в картину общей коммунальной обшарпанности. Не к месту разыгравшееся воображение дорисовывает в темном провале между облупленными домами изломанную, подволакивающую ноги человекообразную дрянь. Переезд затягивается, так что всерьез приходится уговаривать себя потерпеть еще немного – ведь ни один путь не может быть бесконечным. И когда мы все-таки благополучно оказываемся на «твердой земле», в гостиничном номере, который никуда не едет и не трясется, на ум сами собой приходят слова (со свойственным удачным соответствием моменту): «Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?» Поверьте, в столице постелили очень мягко, и это была наивысшая награда за многие часы езды.

А утреннее солнце все возвращает на свои места; никакой мистики вокруг – просто трехтысячелетний город начинает новый день, еще один в веренице миллионов и миллионов дней. Я выхожу в прохладное, свежее, светлое утро и становлюсь частью вечной жизни Рима. Улицы еще не наводнены людьми, а потому особенно красивы. Красив зеленоводный Тибр в высоких каменных берегах, в резной листве обрамляющих его деревьев дробится на солнечные пятна утренний свет. Красива просторная площадь Навона с белой доминантой собора – едва ли поверишь, что через пару часов это пространство будет запружено праздношатающимися всех национальностей; пока же один-единственный кельнер разглаживает скатерть на столике под тентом маленького кафе, и кто-то распахивает ставни на балконе во втором этаже… Пантеон, строгий до суровости, похожий на величественного, обремененного достоинством возраста античного философа, белоснежный Алтарь Отечества, столь нелюбимый римлянами за свою не-древность, симметрия площади Венеции, даже не отягченные историческим значением жилые дома с апельсиновыми деревцами в кадках на балконах - все-все в это утро вызывает интерес, удивление, восторг. Но вот я преодолеваю широкую, пологую лестницу на Капитолийский холм (почувствуйте – история все ближе), спускаюсь по другому склону… и дальше не могу ступить шагу. Не могу оторваться от открывшейся панорамы. Потому что Рим – вот он. Вот они, камни, впитавшиеся молекулы воздуха этих немыслимых трех тысяч лет. Передо мной руины древних форумов – Бог весть когда они последний раз служили своему прямому назначению, но они живы. Не безучастная груда валунов, добросовестно разобранная археологами на сектора, пронумерованная, каталогизированная, похожая на стерильный учебный образец в формалине. Нет. Отсюда через десятки веков прошлое присматривает за нами. Прошлое неумирающее – благодаря энергии и страстности тех, кто его создал. Пусть господствующая в науке аксиома утверждает, что Время линейно; в Риме этот закон нарушается с легкостью – века, эпохи, тысячелетия соседствуют, провозглашая естественное параллельное течение временных потоков. Ничто не заканчивается, ничто не начинается из ничего.

С этим открытием зритель вступит на широкую триумфальную дорогу, облитую горячими, ослепительными лучами солнца, как лучами славы, и пойдет навстречу Колизею, а оттуда – на Палатинский холм; и там, побродив меж осколков стен и колонн, напившись сухого аромата оливковой коры и нагретых камней, утолив жажду из источника, который, возможно, питал еще императорский дворец, зритель испытает счастливое удовлетворение человека, пребывающего в гармонии с внешним миром. И чувство это окажется настолько устойчиво, что вечером, сидя в блаженной усталости на балконе номера и слыша снизу русский басок с характерными «пацанскими» интонациями, безапелляционно утверждающийся бессмысленность каменных развалин и пр., особенно в сравнении с сокровищами ватиканских музеев – так вот, слыша это заявление, зритель благодушно удержится от контраргументов и только усмехнется. Что бы вы понимали, молодой человек, в «каменных развалинах»…
И стала ночь, и настал день второй, знойный, яркий и полный новых открытий.

Щедрое римское солнце облило меня красным индейским загаром. Я шла по следам профессора Лэнгдона, помимо ключевых вех маршрута открывая объекты, не прославленные романом, но оттого ничуть не менее ценные и замечательные. Базилики, хитроумно спрятанные во внутренних дворах, площади с фонтанами в центре узла маленьких улиц, мемориальные плиты, колонны, малая копия Колизея, святилища, триумфальные арки, единственный пролет античного моста… В тот день я прокатилась в римском трамвае, где, независимо от степени знакомства, можно поддержать оживленную беседу с попутчиками и узнать все новости квартала; на личном опыте узнала, что за тип есть итальянский ragazzo, и поняла, что порой необходимо немного безумствовать – чтобы чувствовать себя живой. Жизнь нахлынула мощной приливной волной ранее неизведанных ощущений, ударила в голову, опьянила. Нагнетая томление, в кронах пиний трещали цикады, вечер дрожал и переливался огнями… Но стала ночь, и настал день третий, и следовало на время оставить мысли о мирском – потому что дальше путь лежал в Ватикан.

/>

Дворцовое государство я посетила ранее, без группы, экскурсовода и прочих отвлекающих факторов – не сумев преодолеть полумистическое притяжение, я пришла, чтобы понять или почувствовать силу, которой несомненно должна была обладать эта крошечная монархия. Просто постарайтесь представить: самого маленькое и некогда самое влиятельное государство на земле, обладавшее фактически неограниченной властью над историей, монархами, миллионами простых смертных. Государство, которое единоличной волей своих правителей вписало в мировую хронику крестовые походы и кровавые религиозные войны в Европе, абсурдную жестокость инквизиции, которое противостояло науке столь же ожесточенно, как и проискам дьявола; государство, которое рачительно копило ценнейшие шедевры мирового искусства и интриговало, интриговало, интриговало… Не говоря уже о том, что здесь должны знать о Боге всё... Однако природная склонность к экзальтированному восприятию и воображение, вдохновленное несколькими околонаучными изданиями по теории заговоров, меня обманули. Не было столпа света над собором Святого Петра, не было и сановных лиц, что во время неспешной прогулки по садам Ватикана разыгрывают в уме сценарии обретения абсолютной тайной власти, не было коварных иезуитов и не было пресловутых сокровищ. Только наводящая головокружение симметрия колоннады Бернини, нескончаемый поток любопытствующих со всего мира, охрана в штатском, выделяющаяся из толпы идеально пошитыми костюмами. Можно, пожалуй, разочароваться - всё так обыденно, так по-мирскому, и совсем не ощущается . Но не спешите принимать разочарование в сердце. Не поленитесь выстоять очередь в собор Святого Петра. Это непредставимо-гигантское архитектурное сооружение, размеры которого едва ли ощутишь благодаря идеальной соразмерности. Вдумайтесь: самый большой храм мира, а принимая во внимание, что во Вселенной мы пока одни - самый большой храм Вселенной. Разум не готов играть столь масштабными абстрактными величинами, а потому пока застрахован от ошеломленного ступора. Ненадолго.
Впечатление от "Пьеты" тем сильнее, что скульптура открывается внезапно и вовсе не там, где ожидаешь увидеть столь великий символ веры. Не в центре, а в правом пределе, у врат. Она поражает отчужденностью своего безграничного, смиренного горя - и спокойствием знания, что настанет день Воскресения. В ней так тонко, так совершенно соединятся юность, кротость с силой и статью зрелого материнства, что остается загадкой - как человеческие руки могли создать столь совершенный образ?

...минуя горные серпантины, где с одной стороны из бездны ущелий угрожающе поднимаются пики кипарисов, а с другой нависают отполированные временем высокие каменные склоны, пересекая пестрящую подсолнуховыми полями Умбрию, мы движемся к родному городу Федерико Феллини. Мы едем к морю.

Римини есть длина, протяженность - более двадцати километров побережья вдоль мелкой, суетливой воды; на пляжах и на улицах еще людно и шумно от гуляющих-загарающих-отдыхающих, но в город уже начала проникать эта особенная, тонкая печаль курорта в ожидании низкого сезона, когда все уснет, стихнет, замрет и будет неотрывно смотреть в остывающее море. Каждое утро по бульвару шуршит все больше некрасиво пожухших листьев, в которых кроется безнадега наступающей осени.

На первый взгляд здесь масса интереснейших местечек и уголков, куда можно забраться, десятки вариантов прогулочных маршрутов, и на каждом шагу – идеальный, открыточный вид, просящийся на снимок. Вот песчаная тропинка вдоль берега речки Мареккьи, по одну сторону шелестят высокие тростники – кромки вытянутых листьев даже на вид острые; по другую - задние стены домов, а на них – картины, целая галерея незамысловатых, но приятных глазу приморских сюжетов. Вот гавань, длинный бетонный пирс и маяк; над водой – лес тонких мачт, бело-синие крутые борта яхт и яхточек поблескивают на солнце. А можно отправиться в центр Римини, где происходит некое сумбурное, пестрое движение, соответствующее здесь бурной жизни больших городов; по средам это движение еще усложняется, потому как по периметру древней городской стены раскидывается рынок-торжище, где можно найти все, что душе угодно. Или, если хочется уединения физического и мысленного, стоит навестить квартал на левом берегу судоходного канала – несколько узких улиц, разноцветные двухэтажные домики тесным рядом, цветы на подоконниках, картинные ставни и двери, и ни души… Но вся эта прелесть, увы, довольно быстро становится знакомой и меркнет; проживи здесь подольше – и ты поймешь писателей в творческом кризисе, которые сбегают в заштатные городки в поисках рабочей тишины, а находят только скуку, а вот истину на дне стакана никак не поймают.

Но если цивилизация может наскучить, то природа – никогда. Море неисчерпаемо-красиво, его переменчивая синь, безграничный простор, неустанное движение – разве скажешь, что устал наблюдать за морем, ибо изучил его в совершенстве? Оно лукавит, притворяясь знакомым. Природа любит поражать.

Они последовали один за одним, два естесвенных знамения в библейском вкус, предвещающие что-то значимое, неясно-грозное. В один из вечеров над городом взошла огромная красная Луна, а на следующих день волны отхлынули от берега, обнажив песчаные косы, и больше не вернулись. И люди пришли на землю, что оставила вода, и удивлялись, обсуждали небывалое событие, играли, резвились и собирали плоды моря, а ночью…

Так, наверное, звучит артиллерийский залп, предваряемый белой с кровавым отсветом вспышкой во все небо. Под покровом темноты в город вошла буря. Из-за окна доносился даже не свист ветра или дождевая дробь – это был многоголосый скрежещущий рев; ураган шутя пригибал к земле деревья, жонглировал садовыми креслами, ливень сек горизонтальными потоками, и уж вовсе не стоило представлять, что творилось в эти минуты на побережье… Сколько сердец дрогнуло той ночью, сколько признало свою беспомощность и ничтожество перед всемогуществом стихии – останется тайной, которую забрал с собой яростный вихрь, улегшийся столь же незаметно и быстро, сколь и разразившийся. Жизнь, замершая на время безумства природных сил, при первом проблеске дня пошла своим чередом: люди делились впечатлениями от прошедшей ночки, оценивали размах бедствия, подсчитывали ущерб, а кое-кто сразу же поспешил к Морю, ибо ободранная черепица и выкорчеванные гранатовые кусты – происшествия редкие, но в философском смысле обыденные. А вот шторм – другое дело.

Оно бесилось, катило мощные валы цвета селевого потока, кидалось грудью на волнорезы, разбиваясь в белую пену. Оно гудело, и хотя в нем уже не было безумного, необузданного бешенства, оно все равно походило на грозного зверя, усмирившего собственную ярость, но способного в любой момент превратиться в слепую, недобрую силу. Оно пронзало взгляд немыслимыми оттенками синего, стального, бирюзового на мрачном фоне перинно-серого неба, а позже, когда появилось солнце, пенные взрывы у каменных гряд ослепительно заискрились. Ветер, все еще очень сильный, пронизывал до костей, бросал в лицо соленую водяную пыль, обувь давно промокла, но разве можно было по собственной воле ради презренного комфорта отказаться от такого зрелища? Разве можно был уйти от бездны?

@темы: фотографии, эликсир души, дорожное