В снегах

Говорят: "тишина обступила", "тишина густая, хоть ножом режь", "тишина затопила пространство". Словно она действительно может занять собой весь воздушный объем вокруг тебя. Словно это плохо и этого нужно бояться. Глупости. Если кругом тихо настолько, что ты можешь, наконец, услышать самого себя - значит, всё посторонне-мешающее и раздражающее, производящее беспокойство и пустой шум - люди, машины, телефоны - вышло из радиуса распространения твоих чувств. Значит, оно перестало теснить тебя, препятствуя расширению личностной вселенной и загоняя стремящуюся вовне энергию и любопытство снова вглубь. Можно вздохнуть полной грудью. Можно быть свободным.

Карточки

@музыка: Landon Pigg - Great Companion

@настроение: tranquil

@темы: фотографии, настроение, дзэн, эмоции, мой город, idag

---

Первый ГОС сдан!

@музыка: DM - Goodnight Lovers

@настроение: tired & happy

@темы: in der Uni

---

Любимые и уважаемые, знакомые и не очень, родные по крови и духу, близкие и далекие!
С наступающим Новым годом!
Не бойтесь в новом году шагнуть вперед, не бойтесь мечтать и действовать.
Пусть в жизни каждого будет мир, истина и свет.
Любви и Красоты.

@темы: праздник к нам приходит

---

День задался с самого начала ). Последний экзамен успешно сдан, теперь остались только исключительно приятные предпраздничные хлопоты. Ну и еще традиционное сведение дебита с кредитом. Итак...

Девиз года: скоро всё изменится
Интерес года: рагга
Город года: Петербург
Язык года: английский
Лучшая поездка года: летние каникулы в Тверской
Места года: квартиры друзей, Дом Кино
Лучший момент года: ночное созерцание крокодила; вечер первого октября
Праздник года: совершившийся переезд
Худший момент года: "Вы должны освободить квартиру к вечеру!"
Разочарование года: вы не лучшая, вы - одна из...
Сбывшаяся мечта года: подоконник, как ни смешно это звучит
Вызов года: работа в летней школе
Новость года: американцы лучше, чем мы о них думаем
Знакомство года: Женя Звягинцев
Люди года: моя дорогая троица
Отсутствие года: рабочая мотивация
Упущение года: кажется, ничего не упустила -)
Традиция года: бдения с книгой далеко за полночь
Открытие года: все живы
Позитив года: БК (он же сумасшествие года)
Противоречие года: работа по душе/престижная
Решение года: писать диплом с ВПТ
Вещи года: мобильный телефон
Книга года: "Евангелие от Иисуса"
Мелодия года: Sherlock BBC main theme
Фильм года: "Небо над Берлином"
Позор года: "Кто вы?"
Слова года: "обнять и плакать". "Я волна". "Покажи мне точку!"
Фото года: i003.radikal.ru/1012/39/b86029315f35.jpg
Вывод года: больше энергии и инициативы!

@темы: праздник к нам приходит

---

Туман расступается, пропуская Иисуса, но видит он лишь лопасти своих весел и корму своей лодки, а все прочее являет собою стену -- поначалу мутнопепельную, а по мере того как лодка приближается к цели, рассеянный свет делает туманную пелену белой и блистающей, подрагивающей, словно какойто звук пытается пробиться сквозь нее и не может -- глохнет, как в вате. И в пятне самого яркого света на середине моря лодка останавливается.
На корме, на возглавии, сидит Бог.

Семь страниц текста, которые многое объясняет

Нет, на этот раз он явился не в столпе облачном -- в такую погоду облако или дым сольются с туманом. Это старик большого роста, с окладистой, во всю грудь, бородой, с непокрытой головой, с широким лицом, на котором толстые губы крупного рта не шевелятся, когда он говорит. Он одет, как одеваются богатые иудеи,-- на нем длинная, яркокрасного цвета туника, а сверху голубая, затканная золотом хламида с рукавами, но на ногах у него грубые, простые и прочные сандалии -- обувь для ходьбы, а не для красоты, и сразу можно сказать: тот, кто носит такую, сиднем не сидит. А вот какого цвета у него волосы -- седые, черные, каштановые,-- мы сказать затрудняемся: в такие года должны были бы побелеть, однако, может, он из тех, кого до глубокой старости не пробивает седина. Иисус снял весла с уключин, положил
их на дно лодки, словно знал наперед -- долгим будет разговор, и сказал просто: Я здесь. Бог неторопливо и обстоятельно подобрал полы своего одеяния, оправил их на коленях и сказал: И я здесь. По тону его могло бы
показаться, что он произнес эти слова с улыбкой, но губы оставались неподвижны, и только чутьчуть подрагивали, словно от колокольного гуда, длинные волосы в усах и под подбородком. Сказал Иисус: Я пришел узнать, кто я и что отныне мне предстоит делать, чтобы выполнить мою часть договора.
Сказал Бог; Тут два вопроса, и обсуждать их надо по отдельности; с какого желаешь начать? С первого: кто я такой?-- спросил Иисус. А ты не знаешь?-- в свою очередь спросил Бог. Думал, что знаю, считал, что я сын своего отца. Ты о каком отце? О моем родном отце, о плотнике Иосифе, сыне Илии или Иакова, точно не помню. О том самом, кого распяли на кресте? Я полагал, что другого у меня нет. Да, это была трагическая ошибка римлян -- тот твой отец погиб безвинно. Ты сказал "тот", значит, есть и "этот"? Я восхищен твоей сообразительностью. Сообразительность тут ни при чем: я узнал об этом от Дьявола. А ты с ним знавался?
Да нет, это он однажды вышел ко мне навстречу. Ну так что же ты узнал от него? Узнал, что я -- твой сын. Бог медленно склонил голову в знак согласия: Да, ты -- мой сын. Но как же человек может быть сыном Божьим? Если ты сын Божий, то, значит, не человек. Но ведь я же человек: ем, пью, сплю, люблю как человек и, стало быть, как человек умру. Знаешь, я бы на твоем
месте не был так уверен в этом. Что ты хочешь этим сказать? Это уже другой вопрос, и в свое время, благо его у нас в избытке, мы к нему вернемся, а сейчас скажика мне, что ты ответил Дьяволу, когда он сообщил тебе, что ты --
мой сын. Да ничего не ответил, я ждал встречи с тобой, а Дьявола я изгнал из одержимого, которого тот мучил: имя ему было Легион, ибо он был не один. Ну и где они сейчас? Не знаю. Ты же сказал, что изгнал их?! Тебе, без сомнения, известно это лучше, чем мне, ибо, когда изгоняешь бесов, не знаешь, куда они потом деваются. С чего ты взял, что я сведущ в таких делах? Ты не сведущ, а всеведущ, потому что ты -- Бог. До известной степени, всего лишь до известной степени. До какой именно? До той, по достижении которой лучше сделать вид, что ничего не знаешь. По крайней мере, ты знаешь, как и почему и для чего я -- твой сын. Замечаю я, что со времени нашей последней встречи ты сильно окреп духом, чтоб не сказать, принимая в расчет, с кем ты говоришь,-- обнаглел. Тогда я был испуганным отроком, сейчас я -- мужчина. И страха нет? Нет. Ничего, будет, уверяю тебя, страх посещает и сынов Божьих. А их много? Кого "их"? Сыновей у тебя много? Нет, мне требовался только один. Скажи все же, как же я стал твоим сыном? Разве мать тебе не говорила? А она знает? Конечно, знает, я же ей ангела послал, чтобы объяснить, как все это вышло; я думал, она тебе рассказала. А когда ты послал ей ангела?
Погоди, дай вспомнить: если не путаю, то после того, как ты во второй раз ушел из дому, но до того, как ты отличился в Кане.
Стало быть, она все знала, а мне ничего не сказала и не поверила, что я видел тебя в пустыне, хоть должна была поверить словам посланного тобой ангела, но мне в этом не призналась. Разве не знаешь, что женщины -- народ стеснительный, щепетильный, ты ведь, помнится, живешь с одной из них: у них свои страхи, свои заморочки. Какие еще заморочки? Ну, видишь ли, перед зачатием твоим я смешал свое семя с семенем твоего отца, Иосифа, это было несложно сделать, никто и не заметил. Но если так, то можно ли быть уверенным, что я -- твой сын? Можно, хотя в таких делах благоразумней не высказываться с полной определенностью, но в данном случае -- можно, ведь какникак я Бог. А зачем ты захотел иметь сына? Раз на небе не обзавелся
потомством, пришлось устраиваться на земле, и не я первый это придумал: даже в тех религиях, где богини могут иметь детей от богов, те то и дело сходят на землю, для разнообразия, я полагаю, но и для того, чтобы заодно улучшить породу -- героев родить и тому подобное. Ну а менято ты зачем произвел на свет? Да уж не в поисках новых ощущений, можешь мне поверить. Тогда зачем? Затем, что мне нужен человек, который поможет мне на земле. Ты -- Бог, как ты можешь нуждаться в чьейто помощи? Это уже другой вопрос.
Продолжалось безмолвие, как вдруг в тумане, однако не из какойто определенной точки, на которую можно было бы указать пальцем, стали слышаться звуки, какие издает пловец, и, судя по фырканью и одышке, пловец этот то ли был не слишком искусен, то ли уже выбился из сил. Иисусу показалось, что Бог улыбается и не намерен нарушать затянувшееся молчание, пока пловец не появится в освещенном круге с лодкой в середине. И вот внезапно, и не слева, откуда доносились фырканье и плеск, а по правому, обращенному в открытое море борту возникли размытые очертания темного пятна, поначалу напомнившие Иисусу свинью, выставившую из воды голову с торчащими ушами, но еще через несколько мгновений стало ясно, что это человек или, по
крайней мере, некто, внешне от человека неотличимый. Бог обернулся в его сторону не просто с любопытством, но и словно желая подбодрить для последнего рывка -- и этот полуоборот, очевидно замеченный плывущим, возымел немедленное действие: движения его ускорились и приобрели размеренную и четкую согласованность, как будто не было у него позади столь долгого пути
-- от берега, имеется в виду. Наконец за борт ухватились две руки -- ширококостые и сильные, с крепкими ногтями, и, должно быть, и остальное тело, еще не вынырнувшее из воды, было таким же, как у Бога,-- могучим, огромным и древним. От толчка лодка накренилась, из воды показалась голова, следом, обрушив потоки воды, взметнулось туловище и наконец появились ноги.
Это Пастырь, о котором столько лет не было ни слуху ни духу, взобрался в лодку и со словами:
Ну вот и я,-- присел на борту, так что Иисус и Бог остались от него на равном расстоянии, причем на этот раз лодка даже не качнулась, как будто вновь прибывший сумел сделаться невесомым и не из бездны выплыл, подобно левиафану, а парил в воздухе, только делая вид, что сидит. Вот и я, повторил он, надеюсь, успел вовремя -- как раз к разговору. Да мы уж давно
разговариваем, но самой сути пока не затрагивали, отозвался Бог и добавил, обращаясь к Иисусу: Это Дьявол, легок на помине. Иисус поглядел на одного, потом на другого и увидел, что не будь у Бога бороды, они были бы похожи, как близнецы: Дьявол, правда, выглядел моложе, морщин у него было меньше, но и это можно списать на оптический обман или на его умение отводить глаза. Я знаю, кто это, отвечал он, четыре года провел в его обществе, только тогда его звали Пастырь. Надо же с кемто общаться, сказал Бог, со мной нельзя, с домашними твоими ты сам не захотел, вот и остается один Дьявол.
Я его не искал, он меня нашел сам или же это ты отправил меня к нему. На самом деле ни то, ни другое: мы с ним, так сказать, согласились на том, что для тебя это будет наилучший выход из положения. Значит, он знал, что говорил, когда устами обуянного им безумца назвал меня твоим сыном? Более или менее. То есть я был обманут вами обоими? Да, как и каждый человек на свете.
Ты говорил, что я не человек. Говорил и подтверждаю, можно сказать, что ты -- ох, забыл как это называется,-- а! перевоплотился. Ну а теперь что вам от меня надо? Ему -- ничего. Но вы здесь вдвоем, я же видел, что его появление тебя не удивило, следовательно, ты ждал его. Это не совсем так, но, впрочем, затевая любое дело, надо иметь в виду и держать в уме Дьявола. Но если то, о чем ты собираешься говорить со мной, касается лишь нас двоих, зачем он здесь, почему ты не прогонишь его? Прогнать можно мелкую сволочь, которая у него на службе, если те позволят себе словом или действием чтото
не то, а Дьявола, как такового,-- пожалуй что нет. Значит, он явился потому, что наш разговор касается и его? Сын мой, запомни мои слова: все, что касается Бога, касается и Дьявола. Пастырь -- позвольте нам время от времени по старой памяти называть его так, чтобы не упоминать лишний раз врага рода человеческого,-- слушал их молча и безучастно, словно речь шла вовсе и не о нем, и всем своим видом опровергал только что прозвучавшее из Божьих уст веское утверждение. Но стоило лишь Иисусу произнести: Ответь мне теперь на мой второй вопрос,-- как стало видно, что безразличие его напускное и он явно насторожился, хоть попрежнему не произносил ни слова.
Бог глубоко вздохнул, оглянулся по сторонам и пробормотал так, словно только что открыл для себя нечто неожиданное и забавное: Я и не подумал об этом -- чем не пустыня? Потом перевел взгляд на Иисуса, помолчал и, как бы смиряясь с неизбежным, начал: Чувство неудовлетворенности, сын мой, было вложено в душу человеческую творцом всего сущего, мною то есть, но чувство это, как и все, что я создал по собственному образу и подобию, я отыскал в собственной душе, и протекшее с той поры время не уничтожило его, напротив, признаюсь тебе, что оно сделалось сильнее и острее. Бог снова помолчал,
давая возможность оценить свое вступление, и продолжал: Вот уж четыре тысячи четыре года, как я стал богом иудеев, а народ этот по природе своей сложный, вздорный, беспокойный, но мы с ним достигли некоего равновесия в наших отношениях, поскольку он принимает меня и будет принимать, насколько способен я провидеть будущее, всерьез. Стало быть, ты доволен?-- спросил
Иисус. Как сказать: и доволен и нет, а вернее, был бы доволен, если бы не это свойство неуемной моей души, твердящей мне ежедневно: Да уж, отлично ты устроился, после четырех тысячелетий забот и трудов, которые не вознаградить никакими, даже самыми щедрыми и разнообразными жертвами, оставшись богом крошечного народца, живущего в уголке мира, сотворенного тобой со всем, что есть в нем и на нем,-- и скажика ты мне, сын мой, могу ли я быть доволен, постоянно имея перед глазами это мучительное противоречие? Не знаю, отвечал Иисус, я мир не сотворял, оценить не могу. Оценить не можешь, а помочь --
вполне. В чем и чем? Помочь мне распространить и расширить мое влияние, помочь мне стать богом многих и многих иных. Не понимаю. Если ты справишься с той ролью, что отведена тебе по моему замыслу, я совершенно уверен, что лет через пятьсотшестьсот я, одолев с твоей помощью множество препятствий, стану богом не только иудеев, но и тех, кого назовут на греческий манер католиками. А что же это за роль? Роль мученика, сын мой, роль жертвы, ибо ничем лучше нельзя возжечь пламень веры и распространить верование. Медовыми устами произнес Бог слова "мученик" и "жертва", но ледяной холод внезапно
пронизал все тело Иисуса, а Бог смотрел на него с загадочным выражением, чемто средним между интересом естествоиспытателя и невольной жалостью. Ты же сказал, что дашь мне власть и славу, пробормотал Иисус, все еще трясясь от озноба. Дам, дам, непременно дам, но, как мы с тобой и договаривались, после твоей смерти. А зачем они мне после смерти? Видишь ли, ты не умрешь в полном смысле слова, поскольку, как мой сын, будешь со мной, при мне или во мне, я пока еще окончательно не решил. Да что это значит -- "не умру в полном смысле слова"? Это значит, что тебе до скончания века будут воздавать в
храмах и у алтарей такие почести, что -- я уже сейчас могу тебе это сказать -- в будущем мне придется немного потесниться, ибо люди позабудут меня -- первоначального Бога, но это не так важно: малую малость не разделишь, а от большого не убудет. Иисус взглянул на Пастыря, заметил на губах его улыбку и понял. Теперь понимаю, зачем здесь Дьявол: если твоя власть распространится на иные страны и другие народы начнут поклоняться тебе, то тем самым увеличится и его могущество, ибо твои пределы -- это его пределы, ни пядью больше, ни пядью меньше. Верно, сын мой, совершенно верно, меня радует твоя
проницательность, доказательство коей -- в том никем не замечаемом обстоятельстве, что нечистая сила одной религии не может действовать в другой, равно как и бог, если предположить, что он вступил в противоборство с другим богом, не сможет ни одолеть его, ни потерпеть от него поражение.
Скажи, как я умру? Мученику подобает смерть тяжкая и желательно позорная, так легче тронуть сердца верующих, сделать их чувствительней и отзывчивей. Нельзя ли без околичностей сказать, как я умру? Ты умрешь смертью тяжкой, мучительной и позорной, тебя распнут на кресте. Как моего отца? Отец твой -- я, не забывай этого. Если мне еще можно выбирать, я выбираю его, даже если и был в его жизни час позора. Выбирать тебе нельзя, ибо ты сам избран. Яотказываюсь от нашего договора, порываю с тобой, потому что хочу жить как все. Ну к чему эти пустые слова, сын мой, неужели ты до сих пор не понял,
что ты в моей власти всецело и что, как бы ни назывались все эти документы, где в качестве одной из сторон фигурирую я,-- договор, контракт, пакт, соглашение,-- кончаются они все одинаково, бумаги и чернил на эту концовку уходит мало, и написано там просто и ясно, без околичностей и обиняков, следующее: Все, чего хочет Бог, становится законом, обязательным для
исполнения, и даже исключения из правил -- вот хоть ты, сын мой, ты ведь несомненное и заметное исключение из правил, ты тоже станешь столь же обязательным, как и само правило, и сделал это я. Но отчего бы тебе, раз у тебя такое могущество, самому не отправиться завоевывать иные страны и народы -- это было бы и проще, и, я бы сказал, чище в нравственном
отношении. Не могу; нельзя; не позволяет бессрочный и нерасторгаемый договор, который мы, боги, заключили между собой, обязуясь никогда впрямую не вмешиваться в чужие распри, и потом, хорош я буду на площади, перед язычниками и толпами идолопоклонников, когда стану убеждать их, что они молятся ложным кумирам, а истинный бог -- я, такую свинью один бог другому не подложит, и ни один бог не допустит, чтобы творилось в его владениях то, что он сам бы считал недостойным творить во владениях чужих. Стало быть, вы людей используете как орудие? Именно, сын мой, именно так: из человека можно
выстругать любую ложку, от первого крика до последнего вздоха он всегда готов подчиняться, скажешь ему "Иди" -- он идет, скажешь "Стой" -- стоит, скажешь "Назад" -- возвращается, человек на войне ли, в мире -- ну, в широком смысле этих слов -- это самая большая удача, которая выпадает на долю богов. А ложка, сделанная из того материала, каким я являюсь, чему
послужит? Ты станешь ложкой, которую я опущу в котел человечества и которой зачерпну человеков, уверовавших в нового бога, каким стану я. Зачерпнешь и сожрешь? Незачем мне их пожирать, они сами себя пожирают ежечасно.
Иисус вставил уключины и сказал: Прощайте, мне пора домой, а вы ступайте своей дорогой: ты -- вплавь, а ты, раз появился откуда ни возьмись, возьми себя в, никуда. Ни Бог, ни Дьявол не шевельнулись, и тогда Иисус насмешливо добавил: Аа, вам угодно, чтобы я вас доставил к берегу, ну что же, охотно: свезу, пусть все наконец увидят Бога с Дьяволом во плоти, пусть
посмотрят, как они схожи и как отлично понимают друг друга. Он полуобернулся и показал на берег, откуда приплыл, а потом несколькими сильными и размашистыми ударами весел ввел лодку в пелену тумана, столь густую и плотную, что тотчас потерял из виду Бога и даже смутного силуэта Дьявола различить не мог. Ему стало весело, он испытывал какойто необычный подъем и
прилив сил и, хотя не видел нос лодки, чувствовал, как при каждом гребке приподнимается он, будто голова карьером несущегося скакуна, который хочет, да не может освободиться от грузного туловища и, смиряясь, понимает, что взлететь оно ему не даст и придется влачить его за собой до конца. Иисус греб без устали: должно быть, уже близок берег, любопытно, как поведут себя
люди, когда он им скажет: Вон тот, с бородой,-- Бог, а второй -- Дьявол.
Глянув через плечо, он заметил просвет в тумане и объявил: Вот и приплыли -- и еще усердней заработал веслами, ожидая, что вотвот лодка мягко ткнется в прибрежную отмель и весело заскрипит галька под днищем. Однако невидимый ему нос уставлен был попрежнему в сторону моря, а просвет был никакой не просвет, а все тот же блистающий магический круг, та ослепительная ловушка, из которой он, как казалось ему, выбрался. Вмиг обессилев, он опустил голову, сложил так, словно ктото должен был связать их, руки на коленях, даже не подумав вытащить из воды весла, ибо, властно вытесняя все прочее, заполнило его душу сознание тщеты и бессмысленности всякого движения. Нет, он не заговорит первым, не признается вслух в том, что потерпел поражение, не попросит прощения за то, что пошел наперекор воле Бога и вразрез с его предначертаниями и, значит, покусился, хоть и не впрямую, на интересы Дьявола, который всегда извлекает пользу из тех побочных и вторичных, но далеко не второстепенных действий, что неизменно сопровождают точное исполнение Божьей воли. Молчание, воцарившееся после неудачной попытки, было недолгим.
Вновь оказавшийся на возглавии кормы Бог с ложной многозначительностью судьи, который собирается приступить к ритуалу оглашения приговора, одернул полы, оправил ворот своего одеяния и сказал: Начнем сначала, с того места, когда я сказал тебе, что ты -- всецело в моей власти, ибо всякое твое деяние, не являющееся смиренным и кротким подтверждением этой истины, будет
зряшной, а значит, и недопустимой тратой времени твоего и моего. Ладно, начнем сначала, молвил Иисус, только я наперед заявляю, что от дарованной тобою возможности творить чудеса отказываюсь, а без них замысел твой -- ничто, хлынувший с небес ливень, не успевший утолить ничью жажду. Слова твои имели бы смысл, если бы от тебя зависело, творить тебе чудеса или нет. А
разве не от меня? Разумеется, нет: чудеса -- и малые, и великие -- творю я, в твоем, ясное дело, присутствии, чтобы ты получал от этого причитающиеся мне выгоды, и в глубине души ты ужасно суеверен и полагаешь, что у изголовья
больного должен стоять чудотворец, и тогда свершится чудо, на самом деле стоит мне лишь захотеть, и умирающий в полном одиночестве человек, которого не лечит лекарь, за которым не ходит сиделка, которому кружки воды подать некому, так вот, повторяю, стоит лишь мне захотеть, и человек этот выздоровеет и будет жить как ни в чем не бывало. Отчего же ты это не
делаешь? Оттого, что он будет уверен, что спасся благодаря своим личным достоинствам, и непременно будет разглагольствовать так примерно: Не мог умереть такой человек, как я,-- а в мире, созданном мною, и так уж чересчур пышно процвело самомнение.
Иными словами, все чудеса сотворены тобой? Да, и те, что ты явил, и те, что явишь в будущем, и даже если мы предположим невероятное -- а смысл этого предположения в том лишь, чтобы до конца прояснить вопрос, по которому мы здесь собрались,-- так вот, если даже предположить, что ты и впредь будешь противиться моей воле, начнешь на всех углах заявлять -- это я так, к примеру,-- что ты не сын Божий, я обставлю твой путь столькими невероятными чудесами, что тебе не останется ничего иного, как сдаться и принять благодарность тех, кто благодарит за них тебя -- то есть меня. Значит, выхода у меня нет? Ни малейшей лазейки, и не стоит уподобляться агнцу, который не хочет идти на заклание, и упирается, когда его ведут к алтарю, и
стонет, когда ему перерезают глотку,-- все это без толку: судьба его предрешена, и жертвенный нож занесен. Я и есть этот агнец. Сын мой, ты -- агнец Божий, ты -- тот, кого поведет к своему алтарю сам Бог, подготовкой к чему мы, кстати, тут и занимаемся. Иисус взглянул на Пастыря, словно ждал от него -- нет, не помощи -- а -- в силу одного того, что тот не человек и никогда человеком не был, не бог и никогда богом не станет и потому просто обязан смотреть на вещи иначе -- всего лишь взгляда, движения бровей, знака, пусть даже уклончивого, который бы -- пусть ненадолго -- позволил бы ему не
чувствовать себя обреченным на заклание агнцем. Но в глазах Пастыря Иисус прочел слова, уже однажды произнесенные им: Ты ничему не научился, уходи,-- и понял, что мало один раз не повиноваться Богу; что тот, кто отказался принести ему в жертву ягненка, не должен покорно резать овцу, что Богу нельзя сказать "Да" и тут же -- "Нет", словно слова эти -- весла, и гребля идет на лад, лишь когда работаешь обоими. Бог, несмотря на то что он вечно демонстрирует свою силу. Бог, который есть Вселенная и звезды, громы и молния, грохот и огнь извержения, не обладает достаточным могуществом, чтобы заставить тебя убить овцу, и если ты в чаянии грядущей славы и власти все же убил ее, пролитая тобою кровь не полностью ушла в землю пустыни -- гляди, как она подползает к нам, эта красная струйка, как вьется она в воде, а когда выйдем мы на берег, по суше неотступно будет следовать за нами -- за мной, за тобой, за Богом. Иисус сказал Богу: Я объявлю людям о том, что я --
Твой сын, Твой единственный сын, но, боюсь, что даже здесь, в краях, которые Ты считаешь своими, этого будет мало, чтобы расширить по воле Твоей Твои владения. Спасибо тебе, сын мой, за то, что бросил наконец свое утомительное упрямство, которым чуть было уже не навлек на себя мой гнев, и своими ногами вступил на стезю, именуемую modus faciendi: из всего того неисчислимого множества разнообразных отличий, существующих меж людьми, одно объединяет их всех, независимо от расы, цвета
кожи, бога, в которого они верят, и философии, которую исповедуют, одно свойственно и присуще им всем, просвещенным и невеждам, молодым и старым, могучим и немощным,-- никто из них не осмелится сказать: Ко мне это не имеет
отношения. Что же это такое?-- осведомился с нескрываемым интересом Иисус.
Всякий человек, продолжал Бог наставительно, кто бы ни был он, где бы ни жил, чем бы ни занимался,-- греховен, и грех так же неотделим от человека, как человек от греха, это как две стороны одной монеты: на одной -- человек, на другой -- грех. Ты не ответил на мой вопрос. Отвечу, отвечу, и, таким образом, из сказанного следует, что ни один человек не посмеет отвергнуть
как не имеющее к нему отношения слово: Покайся, потому что все, хотя бы однажды в жизни, но согрешили -- кто дурно подумал о другом, кто преступил обычай, кто совершил преступление, кто не пришел на помощь нуждавшемуся в нем, кто нарушил долг, кто оскорбил веру или служителя ее, кто предал Бога,-- и всем этим людям тебе достаточно будет сказать: Покайтесь!
Покайтесь! Покайтесь! Неужели изза такой малости стоит жертвовать жизнью человека, которого ты называешь сыном,-- не проще ли отрядить к ним пророка? Миновали времена, когда люди внимали пророкам, сегодня нужно средство посильней -- такое, чтобы продрало понастоящему, вывернуло наизнанку, перетряхнуло все их чувства. Например, сын Божий на кресте. Годится. Ну, а
что мне еще сказать всем этим людям, кроме призывов к покаянию, если им надоест слушать Твоего посланника и они отвернутся от меня? Конечно, этого маловато, но придется тебе поднапрячь воображение, и не говори, что ты им не наделен: я до сих пор вспоминаю, как ты сумел спасти того ягненка, назначенного мне в жертву. Это было нетрудно: ягненку не в чем было
раскаиваться. Сказано хорошо, жаль, что бессмысленно, но и это пригодится -- пусть люди потеряют спокойствие, встревожатся, пусть думают, что если им невнятны твои слова, то не слова виноваты. Придется рассказывать им всякие истории? Придется: истории, притчи, моральные поучения, и ничего, если придется погрешить против Завета, подобные вольности люди боязливые особенно ценят у других, мне и самому, хоть я далеко не боязлив, понравилось, как ты ловко избавил от смерти прелюбодея, и, согласись, из моих уст такая похвала дорогого стоит, ибо это я определил в Законе, за какую вину кого и как
карать, и сам Закон дал вам тоже я. Ты позволяешь преступать Закон -- это дурной знак. Позволяю, когда мне это на пользу, и требую, чтобы его блюли неукоснительно, когда мне это выгодно, вспомни, что я тебе объяснял о правиле и исключениях, ибо в моей власти в тот же миг превратить исключение в правило. Ты сказал, что я умру на кресте. Да, такова моя воля. Иисус
покосился на Пастыря, но тот сидел с таким отсутствующим видом, словно видел какойто эпизод из далекого будущего и глазам своим не верил. Иисус уронил руки и произнес: Да будет мне по воле Твоей.
Бог уже поднимался, чтобы поздравить возлюбленного своего сына, прижать его к груди, но Иисус остановил его: Но с одним условием. Ты отлично знаешь, что никаких условий мне ставить не можешь, недовольно проговорил тот. Хорошо, пусть не условие, назовем это просьбой -- последним желанием приговоренного к смерти. Ну, говори. Ты -- Бог, а значит, скажешь правду,
отвечая на всякий заданный Тебе вопрос. Ты -- Бог и знаешь все, что было прежде, что есть сейчас, при моей жизни, и что будет завтра. Именно так, ибо я и есть время, правда и жизнь. Тогда скажи мне, во имя всего того, что Ты упомянул сейчас, что будет в мире после моей смерти и будет ли в нем чтонибудь, чего не было бы, не согласись я отдать жизнь в угоду Твоей
неудовлетворенности и желанию править как можно большим числом стран и людей.
(с) Жозе Сарамаго

@темы: история, скажи мне, что ты читаешь, выучить наизусть

---

Что в имени...

Ринучча. Любопытно. Долгое время считала, что от моего имени нельзя придумать сильно уменишительное и особо ласкательное. И версия о Карском море отпала -).

@темы: это интересно!, saker att le

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Come on and let it snow

Немного завидую Европе, у которой киношное Рождество в пурпурно-золотом блеске елочных игрушек, с нарядно убранными улицами, картинно-пушистыми,­ неспешно летящими снежными хлопьями, катками на городских площадях, фигурами Санта-Клауса в каждой фантастически украшенной витрине. Высокая-высокая елка на Трафальгар-сквер. О, рождественский Лондон, почему-то (почему бы, а ­ ?) особенно притягательный! И всюду звенящие пожелания Merry Cristmas. И хвойно-морозное дыхание радости, и ощущение возможности любого - самого невероятного и неожиданного - чуда, искристое веселье, захватывающее и объединяющее всех-всех-всех. Deck the halls with bought of holly, которым, кажется, наполнен воздух, звучащий сам по себе. Свечи, гирлянды, венки на дверях, остролист и пуансеттия, огонь в камине и еще тысяча непременных деталей, которые создают дух Рождества и складывают стереотипный, но такой милый и желанный образ праздника. А я сама себе организовываю немножко иностранно-рождественское настроение. "Реальная любовь", покупка/изготовление подарков, ретромелодии... Очень-очень хочется оказаться среди волнительно-радостной праздничной суеты и чтобы обязательно происходило что-нибудь лично-прекрасно - влюбленность, например.

@темы: настроение, kvalificerad struntprat, песня, праздник к нам приходит

---

Вы взяли деньги? - Нет. - Могли бы прокутить. Думайте в другой раз.

Текст

I work all night, I work all day,
to pay the bills
I have to pay
Ain't it sad
And still there never seems to be
a single penny left for me
That's too bad
In my dreams I have a plan
If I got me a wealthy man
I wouldn't have to work at all,
I'd fool around and have a ball...

Money, money, money
Must be funny
In the rich man's world
Money, money, money
Always sunny
In the rich man's world
Aha-ahaaa
All the things I could do
If I had a little money
It's a rich man's world
It's a rich man's world

@темы: sherlock bbc, saker att le, embed media, песня

---

А мне бы не помешал сейчас тот самый клетчатый плед. Дома свежо благодаря огромной охлаждающей площади французских окон, из которых, опять же, так приятно бывает наблюдать Рассвет, занимающийся над Городом. А еще к стенке за письменным столом не прикручен плинтус, а стенка выходит на улицу, поэтому дует из-под нее впечатляюще, и приходится по-птичьи забираться на стул с ногами, чтобы не оледенеть окончательно. Я вроде той кошки, что сидела на включенной конфорке и орала, чтобы ее сняли - горячо ведь! Мерзну, но место дислокации не меняю. В доме так много людных мест, что одновременно скрыться от холода и от публики не получается.
Давно уже собираюсь написать про "Евангелие от Иисуса" Жосе Сарамаго. Эта книга была приобретена мной лет этак сто назад, под влиянием момента: впечатлилась тем, что автор собрал, как говорят шведы, и розы, и розги - Нобелевскую премию и громкие порицания Ватикана. "Любопытно!" - подумало существо во мне, отвечающее за интерес простых смертных к скандалам, интригам, расследованиям. Подумало-подумало, и оставило роман до лучших времен, потому что охота вникать в теологические сенсации в духе "Кода да Винчи" сама собой улеглась, да и стопка текущей литературы уже подпирала потолок. И вот не так давно я решила разобраться с этим долгом и перейти к историям более занимательным. "Надо," - сказала я себе и приготовилась продираться сквозь унылое околорелигиозное повествование, вдохнула поглубже... и последующие страниц сто не могла оторваться.
Сарамаго создал вещь невероятную: текст, библейский по форме, и совершенно апокрифичный (чтобы не сказать еретический) по содержанию. Периоды по полстраницы, напевное звучание, характерное синтаксическое построение - едва ли не пятистопный ямб, специфическая передача прямой речи - всё эти признаки дают писателю право назвать роман евангелием, это последняя отсылка, дань уважения первоисточнику. Именно ему, покрытому пылью тысечелетий, а вовсе не трактовке, принятой Церковью на вооружение. Этот роман - весьма достойная, мастерски выполненная насмешка над церковниками, претендующими на исключительное знание о том, как следует понимать сюжеты Священного писания.
Сарамаго не раз на протяжении текста повторил "наше евангелие", "евангелие, которое я пишу" - тщеславные, прямо-таки кощунственные фразы, за которые сразу позор, анафема и чума на оба ваших дома. Но... почему бы и нет? Эта история настолько удалена от нас, покрыта густой патиной тайны и апеллирует к настолько личному, что думать, будто должно существовать одно-единственное верное, обязательное прочтение не так уж умно. Порой автор позволяет себе брать ёрнический тон и острит вроде бы ни к месту. Вот только ничто не оттеняет драму и ничто не углубляет трагичную фатальность так, как горькая улыбка. Прочтешь и вроде бы хмыкнешь на проблеск юмора, а потом этот хмык сам собой обернется первой слезой. От этой книги хочется плакать - не потому, что очень грустно и "птичку жалко", по неким глубоким, издревле тянущимся причинам, которые не сразу себе и объяснишь, не сразу увидишь. В ней по-прежнему держится энергетика Пьеты, вселенских слез, выражающих былое, настоящее и будущее горе и искупающих зло в трех (или сколько их на самом деле?)временных срезах.
Удивительно, как ему удалось очистить сюжет от пресного привкуса ветхозаветной фундаментальности, от скопческой бесстрастности - и удержать достоинство повествования, широкой рекой разливающееся величие истории. Образы у Сарамаго живы, подвижны, изменчивы, ничуть не напоминают изваяния, за две тысячи лет обросшие каменным панцирем, который позволяет им совершать лишь некоторые определенные движения, необходимые данному персонажу: Моисею - воздевать руки к небесам, чтобы получить скрижали, Аврааму - заносить нож над сыном. И при всем том - никакой пошлости новодела. Какая-то божественная человечность, чистое виденье, искренность.

@темы: скажи мне, что ты читаешь

---

08.12.2010 в 23:25

Пишет  .Ephemera.:

ох, как же точно

15.06.2010 в 20:43

Пишет  Майрэн Бро:

О!

04.04.2010 в 17:10

Пишет  Арбузные Корки:

01.12.2008 в 11:27

Пишет  Hijack:

Про штампы
Тёплые клетчатые пледы, кофейни, глинтвейн, мате, джаз, подоконники, с которых наблюдают за звёздами. Кофе с корицей, потрёпанные томики стихов, оранжевые фонари за окном. Если кошка — то непременно клубочком, если снег — то обязательно хлопьями и на ресницах. Если пальцы, то тонкие и холодные — и греют их непременно о чашки с чем-нибудь горячим. Если город — то как метафора и с большой буквы: Город. Если курить — то только в форточку и только табак, причём вишнёвый…

Удивительно, как клетки пледа заменяют девам, претендующим на духовное богатство, клетки мозга.

@темы: выучить наизусть, дзэн

---

Густав Майринк "Ангел западного окна"

Учитывая, в какой восторг меня повергли рассказы Майринка и роман "Голем", а также мистически-зазывное название данного произведения, я ожидала пережить великое литературное потрясение и получить море удовольствия. Но нет. Довольно нудное повествование, хотя нудность эту можно списать на то, что роман, по сути, должен был стать своеобразным справочником, систематизирующим обширную мифологию творчества писателя.
В "Ангеле", как всегда, история былая перемешана с небылицей, персонажи двоятся и отражаются в веках и волшебных зеркалах, есть прекрасная роковая женщина, артефакты, круто меняющие судьбу героя, письма и дневники многовековой давности, которые буквально программируют настоящее, заставляя людей точь-в-точь повторять пути своих предков. Плюс зашкаливающая концентрация алхимической символики и загадок, восточные и западные магические ритуалы, и вездесущий дух черно-каменной настороженно-молчаливой таинственной Праги. Да, это в большей степени исторический путеводитель, источник удивительных, не слишком применимых на практике, но любопытных сведений, нежели художественное произведение. Правда, со своей толикой мудрости.
"Увы, чаще всего судьбы "нормальных" людей, строго говоря, вообще не имеют смысла."
"Величие человека в каждом новом поколении это не обретение нового знания, но умение его приложить."
Конечно, раз роман итоговый, то и читать его, пожалуй, стоило последним, изучив прежде мат.часть, тогда понимание аллюзий и сквозных символов сделало бы чтение куда более захватывающим. Наверное. Склоняюсь к версии, что просто миновало время подросткового язычества; до некоторого момента юности я очень увлекалась мистикой, магией, феноменальным и необъяснимым. Смешение личностей и реальностей в пражском антураже "Голема" чаровало. Сейчас я осторожней с магическим - неужели поняла, что оно действительно имеет силу? Или окончательно в этом разуверилась?

@темы: скажи мне, что ты читаешь

---

Государственный цирк

Сначала Нургалиев, комментируя закон о полиции, торжественно заявил, что конкурс в милицейские вузы должен быть не ниже, чем в театральные училища. А теперь вот премьер-министр личным примером дал понять, зачем такой строгий отбор. В самом деле, чего только не потребует служба от ГБ-шника - вдруг придется участвовать в публичной самодеятельности, а он даже не знает, с какой стороны к роялю подходить. А так сложный вступительный экзамен в высшую школу милиции дает стопроцентную гарантию, что потенциальный защитник Родины не только метко стреляет и быстро бегает, но еще и сносно поет.

@темы: embed media

---

Герман Гессе "Степной волк"

Этот роман помещаю в раздел книг-открытий и путеводителей по человеческой сущности. Произведение, в котором можно найти название для неясных душевных завихрений, порой нарушающих стабильность наших биополей, найти удобный для мысленного оперирования образ.
Гессе по-доброму отнесся к читателю, взяв да и объяснив суть Гарри Галлера в трактате, не посчитав такое исчерпывающее объяснение унизительным для читателя и недостойным настоящего философа, обитающего в недоступных эмпиреях. почему мыслитель должен быть обязательно трудно толкуем? Это добродетель - уметь описывать процессы духовной жизни просто, без тяжеловесной зауми позлащенных слов.
Итак, Гарри. Странноваты нелюдим, одинокий интеллигент лет пятидесяти, смотрящий на окружающий мир с печальной улыбкой стоящего вне и не имеющего возможности (да и желания) войти в реальность благопристойных обывательских домов с араукариями в горшках, натертыми полами, вечерним чаем и нескончаемыми заботами о бытовом.
Гарри, поле противостояния человека-разума и волка-духа. Усложненный мотив из "Нарцисса и Гольдмунда", в котором теперь куда больше жестокости и безнадеги: когда война идет на пространстве одного сердца, врагов не разведешь и не разделешь полосой отчуждения, и не сбежать им друг от друга на край света, и не забыть. Победителей не будет, только измученные, уставшие от выходок и ненависти другого, не пожившие вволю победители. И как тут жить, если тебе вдобавок вдруг рассказывают, что человек на самом деле - гораздо больше, чем две враждующие ипостаси, это тысячи разных существ, равноправно живущих в нас. И если уж на то пошло, истинная жизнь есть реализация множественности собственных воплощений. Ничего страшного, что среди "нормальных" людей этот калейдоскоп называется сумасшествием. От гениальности не вылечишь, равно как и от желания БЫТЬ.
В довершении разоблачений, свалившихся на старую голову несчастного Гарри, ему сообщают, что... до этого момента он вообще не жил. Малодушно прятался от кипучего бытия за своими умными книгами, классической музыкой, за возвышенными размышлениями о неизбежном увядании культуры нового времени, о погрязающем в посредственности мире. А как же Любовь? А присуще тому же волку желание пролить кровь? А плотское желание? Все, что составляет живое, нерафинированное, хаотичное бытие, которое отнюдь не становится хуже из-за своей стихийности, всего этого Гарри бежал, собственноручно обедняя жизнь и жалуясь потом на ее монохромность. Итак, классический рецепт гармонии - найти баланс между разумом и эмоциями - и, естественно, наиболее трудный для исполнения. Мы знаем, что во времени, полном боли и абсурда, где нет смысла и пути к нему завалены ленью ума и духа, что в этой странно-жалкой эпохе нам остается только... что? Взойти на сияющую непреступную вершину и в космической скорби взирать на то, как и куда катятся люди-человеки? Принять участие в последней оргии? Смеяться над окружающей нелепицей и продолжать свой труд? Нам известно, что надо выбрать путь - но какой именно, никто, разумеется, инструкции не оставил. Поневоле поверишь, что наилучший выход - просто сойти с ума, вроде как сложить с себя обязанность мыслящего существа следить за всем происходящим, искать ему объясний или контраргументы. Сойти с ума - и в тот же момент стать настоящим.
Наверняка есть среди нас люди, которые ощущают в себе эту практически гегелевскую борьбу противоположностей. Не слишком ли большое нахальство примерять столь глубокие драмы к обыкновенным, по сути, индивидам? Имеет ли среднестатистический житель нашей реальности право утверждать, что изведал вражду человека и волка? Гарри Галлер - человек высокой сути, трагический, сложный персонаж. А тысячи тех, кто просто изо дня в день существует? Те, кто не хватил горя и разочарования граненым стаканом - пользуясь официальной терминологией, "не приобрел жизненного опыта". Им по определению отказано в потенциальной возможности ощущать нечто подобное? И если вдруг кольнет где-то за сердцем - так это не метания духа, это невралгия, так что ли? Любопытный вопрос.

@музыка: Swod

@настроение: буря

@темы: скажи мне, что ты читаешь, voices in my head

---

"Короткое замыкание"

Вчера в "Закрытом показе" А.Гордона демонстрировали ленту, собранную из коротких киноновелл пяти режиссеров. Когда я смотрю такие фильмы, во мне оживает надежда, что российский кинематограф пока еще может, когда захочет. "Короткое замыкание" в целом скорее понравилось, чем нет, хотя новеллы получились неравновесные: заметно, что создатели первых двух очень-очень старались, чтобы придать своим детищам налет арт-хаузности, так что получилось... ну, не получилось, в общем. Зато три оставшиеся хороши. Вроде бы незамысловаты, но искренни и трогательны. Знаете, без всяких претензий на новое слово в кинематографе - просто неплохие лирические истории. Даже не о любви, как было заявлено. Просто о людях.
Меня особенно поразила история, снятая П.Бусловым. Как сказал один из участников дискуссии, "тот случай, когда мы видим, что махровый чернушник стал махровым романтиком".

@темы: эликсир души, cinématographe, embed media

---

Здравствуй, первый день Зимы!
Не то чтобы мне было о чем говорить сейчас, но.
Пара часов, без всякой пользы проведенная в универе, лишний раз заставила задуматься о бессмысленности всего сущего. Во всяком случае, о бессмысленности всего сущего в границах ИМОПа. Идете на фиг те, кто советует мне остаться там преподавать.
Я пьяна и надо читать чужую курсовую, чтобы оппонировать. Ох, не стреляйте в оппонента, он задает вопросы, как умеет.
Сегодняшний сон о британском правительстве, которое повстречалось мне в мебельном магазине на Невском (!) и которому я грозилась звонить в случае, если меня напугает гроза (!!), ясно свидетельствует о том, что пора прекращать курить фандом на ночь.
Пора возвращаться на путь истинный. Ох уж эти вопли Деметры...
Когда я протрезвею - от всего - честное пионерское, напишу о Гессе, Сарамаго и Майринке.

@темы: kvalificerad struntprat

---

Вечерняя беседа с господином особым послом

Любопытный со всех точек зрения рассказ.
Прежде чем войти в лифт, Анатолий не удержался, и посмотрел в окно еще раз.
Разумеется, корабль Чужих был на прежнем месте — прямо над памятником Петру Первому, на высоте ста четырнадцати с половиной (проверено) метров, непоколебимо удерживаемый в ночном небе антигравитационными (заявлено) двигателями, и цепочка оранжевых огней, обозначающая боевые рубки (предположительно) все так же опоясывала края огромного диска.
Да и куда ему деваться?
А внизу, под чудовищной машиной смерти и разрушения, второй месяц парящей над Москвой, мерцала иллюминация, ехали по улицам машины, гуляли, изредка задирая голову к небу, люди. Человек — очень пластичное создание. Человек может привыкнуть ко всему, причем удивительно быстро.
Анатолий вздохнул, и вошел в лифт.
— Добрый вечер, господин особый посол, — приветствовал его охранник. Немолодой уже человек, наверняка в чине не ниже майора. Какой-нибудь “альфовец”, вероятно.
— Добрый вечер.
Охранник нажал на кнопку, и лифт пополз вверх. Какого дьявола Чужие облюбовали именно это здание?
— Как успехи? — вежливо поинтересовался охранник. Это был ритуальный вопрос, и ответ Анатолия был не менее стандартным:
— Работаем.
В лифте, наверняка, стоял десяток подслушивающих устройств. И в амуниции охранника — еще пяток. И у Анатолия — семь звуко, видео и черт-знает-что записывающих приспособлений, про которые он знал, три — про которые знать был не должен, и неизвестно сколько слишком хорошо замаскированных. Говорить о чем-то было нелепо, да он и не собирался делиться тайнами с охранником… пусть даже тот был проверенным и преданным до мозга костей профессионалом. Но сегодня охранник решился еще на один вопрос:
— В новостях… там было интервью с… — легкий кивок вверх, — так они сказали, что вообще не собирались вести переговоры… что только господин Анатолий Белов убедил их не торопиться с захватом Земли…
Анатолий промолчал. Да и охранник, видимо сообразив, что за эту вырвавшуюся реплику ему еще придется отвечать, замолчал.
Лифт остановился.
— Удачи вам, — пожелал в спину Анатолию охранник. — Удачи!
Похоже, человека и впрямь проняло…
Глубоко вздохнув, посол по особым поручениям при президенте России Анатолий Белов шагнул на территорию инопланетного посольства.
Исходя из общепринятой дипломатической практики — на территорию чужого, а исходя из грубой правды — стоит добавить “и враждебного”, государства.
Еще два месяца назад здесь был какой-то офис. Впрочем, после того, как граги выбрали именно это здание под свое посольство в России, от офиса не осталось и следов. Чужие очистили весь этаж до состояния голой бетонной коробки за неполный час. А еще через час, когда Белов впервые вошел в посольство, оно уже имело этот вид.
Стены — лениво шевелящийся оранжевый материал, похожий на встрепанный войлок. Пол и потолок — то же самое, только красноватого цвета. Немногочисленная мебель — непривычных форм, хотя ее назначение угадывается легко, разбросанные по потолку наросты светильников излучают хотя и неяркий, но абсолютно чистый белый свет.
Конечно, если белый свет можно считать чистым…
— Добрый вечер, господин особый посол, — вежливо сказал граг, сидящий у двери. Его функция была приблизительно определена как охранник-секретарь. На вздернутых почти к подбородку тонких коленях грага лежал лучемет, в воздухе перед ним парил, стремительно меняя окраску, маленький шар… предположительно — голограмма, предположительно — информационный терминал, предположительно — работающий в видимом, инфракрасном, ультрафиолетовом и радио диапазонах.
— Добрый вечер, — Анатолий кивнул, на несколько секунд задерживая взгляд на шаре — чтобы спрятанные в стеклах очков записывающие устройства, новейшая и секретнейшая разработка ученых, собрали побольше информации. — Я не слишком рано?
Он знал, что пришел на три минуты раньше назначенного срока. Именно для того, чтобы попробовать поговорить с охранником… предположительно — менее искушенным в дипломатических играх.
Как ему надоело это слово — “предположительно”! Никакой точной информации, ни о чем! Разве что о высоте, на которой парят над Москвой, Вашингтоном и Пекином летающие тарелки. Да и то… с чем связаны периодические колебания этой высоты: плюс двенадцать сантиметров, минус восемнадцать, и выход на прежний уровень?
— Господин особый посол пришел на три минуты раньше, — сообщил граг. Чешуйчатая челюсть подергивалась, выплевывая слова чужой речи, в пасти трепетал узкий раздвоенный язык. Глаза грага, выпуклые, лишенные век, казалось видели Анатолия насквозь. — Господин посол может занять время беседой со мной. Господин посол может выпить чашечку чая или прочесть газету.
Тонкая рука грага протянула Анатолию “Аргументы и факты”, разумеется, заполненные на девяносто процентов домыслами о природе и намереньях чужих.
— Спасибо, я уже читал этот номер, — вежливо сказал Анатолий. — А вам интересно читать человеческие газеты?
— Любая информация интересна, — казалось, что граг удивился. — Это ведь возможность развития. А вам интересно читать наши газеты?
— К сожалению, я лишен этой возможности, — ответил Анатолий.
— Вы не смогли пока выучить наш язык? — язык грага затрепетал в пасти. Ученые предполагали, что это означает не смех, и не угрозу, а сочувствие.
— У меня пока не хватает на это времени, — Анатолий улыбнулся, надеясь, что граг правильно поймет мимику. — И я не имею ни одной вашей газеты, чтобы ее попытаться ее прочесть.
Считалось, что на Земле уже есть семеро человек, способных понимать язык грагов. Сразу же после контакта, когда граги любезно передали людям полные словари своего языка — граго-английский, граго-русский, граго-китайский, у всех лингвистов мира началась веселая жизнь. Каждое правительство сочло своим долгом упрятать более-менее способных ученых, тихо трудившихся в своих институтах, и выступающих на эстраде чудо-полиглотов, знающих десятки и сотни языков, в комфортабельные и хорошо охраняемые заведения. Там они поныне и находились, пытаясь понять чужую психологию — исходя из чужого языка, а также готовя кадры переводчиков. Странно, но полиглоты в общем-то не подвели. Анатолий знал, что по их, практически единодушному мнению, язык грагов был богатым, емким, но не слишком сложным. Труднее китайского, но легче русского, одним словом. Может быть Анатолий действительно сумеет им овладеть… если человечество выживет.
— Это плохо, — сказал граг. — У меня только старые газеты. Они вас устроят.
Только весь опыт дипломата помог Анатолию сохранить спокойное выражение лица.
— Да, наверное.
— Возьмите.
Рука грага скользнула куда-то под высокое сиденье, до смешного напоминающего крутящееся кресло из бара. И вернулась с тонким диском, напоминающим музыкальный или компьютерный компакт.
— Вот так… — сказал граг, касаясь какого-то значка на диске.
В воздухе появился еще один мерцающий шар.
— Это скорость восприятия.
Касание еще одной… кнопки?.. да, наверное, кнопки. Шар засветился мутным белым светом.
— Вам пора, — внезапно сказал граг, прерывая демонстрацию. Протянул диск Андрею.
Провокация? Дезинформация?
— Вы уверены, что можете дать мне этот предмет, и ваше руководство не будет иметь претензий ко мне и всем людям? — спросил Анатолий, не поднимая руки.
Чешуя на голове грага зашевелилась. Признак раздражения, почти явный — дословный перевод фразы “разгневаться” звучал как “шевелить лобной чешуей”. Хотя, разумеется, перевод мог быть сознательно искажен…
— Да, уверен. Вы обвиняете меня в намеренном желании причинить зло?
Эти чертовы граги очень быстро соображают. И очень любят подчеркивать свою честность… слишком уж любят!
— Нет, разумеется не обвиняю, — сказал Анатолий. — Я просто стремлюсь исключить возможность малейшей неправильности в своей оценки информации.
Вот это грага сразу успокоило. Наверное потому Анатолию и удавалось удержаться на этой работе все два месяца — хотя у американцев послы менялись дважды, а у китайцев — трижды. Умение интуитивно найти правильный подход — главное для дипломата.
— Все правильно. Все разрешено. Это старая технология, мы больше не скрываем ее от вас. Берите, — граг продолжал протягивать диск, и Анатолий понял, что выхода нет. Вздохнул, и взял “газету”.
Диск был твердым, прохладным, шершавым на ощупь. Обычная пластиковая пластинка…
Какая, к черту, технология! Дайте Леонардо да Винчи телевизор, и что? Допустим, он научится его включать. Допустим, разберет, и осмотрит все детали?
Слишком велика пропасть, чтобы этот артефакт чужой цивилизации в чем-то помог земным ученым. А вот содержание диска — дело другое. Газеты! Чужие источники информации! Вряд ли там есть описания технологических секретов… но по крайней мере появился шанс понять их психологию! Конечно, если в этих “газетах” есть хоть слово правды. Если они не содержат одну лишь специально подготовленную “дезу”.
— Спасибо, — сказал Анатолий.
С часто бьющимся сердцем он пошел по коридору. Граг-охранник вернулся к лицезрению своего шара. Может быть, задействовать экстренную связь? Или отказаться от встречи, покинуть посольство?
Нет. Нельзя. Лучше вести себя так, будто ничего особенного не произошло.
И, наверное, не стоит скрывать факт неожиданного презента от инопланетного коллеги.
Перепонка, заменяющая грагам двери, расступилась перед Анатолием, и он вошел в кабинет особого посла планеты Граг.
— Здравствуйте, мой дорогой, — посол встал из-за узкого, в форме полумесяца, стола. — Рад вас видеть в добром здравии, Анатолий!
Встал — это слабо сказано. Выпрямился. Вырос! Вознесся! Когда граг сидит, он ростом с рослого человека. А выпрямляясь — превращается в трехметровую, устрашающего обличья тварь.
Вот только думать так про него не стоит… не тварь, а коллега! Никто не знает, может быть — граги способны читать мысли?
— Здравствуйте, Дкар! — Анатолий улыбнулся, широко и радостно, с неподдельной искренностью, будто встретив лучшего друга, с которым несколько лет не виделся. — Как ваше здоровье? Как ваша печаль по родным?
Ритуал приветствия был исполнен, и обе высокие договаривающиеся стороны уселись на чем-то, напоминающем то ли узкий диван, то ли обитую мягкой тканью скамейку.
— Я принес очередные предложения от нашего президента, — сказал Анатолий. — Очень хорошие предложения!
— Я проявляю слабый энтузиазм, — любезно сообщил граг.
— Вот, смотрите, — Анатолий достал из портфеля карту. Раскинул в воздухе — и как обычно напрягся, ощутив, что под картой образовалась невидимая — да и неосязаемая руками, опора. — Мы хотим предложить вам следующие территории…
Граг вежливо ждал.
— Костромская, Ульяновская, Архангельская области, — Анатолий указал на отмеченные красным районы России. — Это мы уже предлагали. Но!
Он попытался придать голосу бодрость и оптимизм. Сволочи. Твари. Нет, не может он думать о них иначе, и никто не сумеет. Пусть граги отступили от первоначального плана… сгона всех людей в резервации… в резервации в Антарктиде и Гренландии… Все равно. Твари, твари, твари…
— Мы предлагаем вам Псковскую область, и… внимание! Это очень большая уступка с нашей стороны, поймите! Краснодарский край! Вы же любите теплый климат, не так ли?
Чужой посол молчал, глядя на карту. Будто ему не солидный кусок России предлагали… а огрызок яблока.
— Поймите, что для нас самих весьма важны эти территории. Там проживают десятки миллионов людей, там расположены важнейшие заводы, сельскохозяйственные угодья…
Граг щелкнул языком. Покачал головой — явно копируя человеческий жест.
— Нет.
— Мы также не будем возражать против полной аннексии цивилизацией Граг Украины, за исключением полуострова Крым, и Кавказа, — с видом человека, идущего на последнюю жертву, — сказал Анатолий.
— Нет.
Анатолий посмотрел в холодные глаза грага. На самый крайний случай у него были полномочия предложить грагам еще часть из требуемых ими территорий. Даже Москву. И Красноярский край.
У человечества нет сил сопротивляться захватчикам. Есть силы лишь торговаться… и то, по причине “свойственной расе Граг доброты и уважения к чужой жизни”.
— Мы далеко ушли от своего первоначального предложения — отобрать лучших представителей человечества и поселить их в охраняемых резервациях, — сказал Дкар. — Проявляя уважения к младшим братьям по разуму, мы начали переговоры. Нашим последним требованием было предоставление каждой страной половины своей территории для беженцев с планеты Граг. Желательно — той части, где климат наиболее теплый.
Анатолий молчал. Да, именно так. И мы готовы. На самом деле — мы уже давно готовы отдать вам половину своей планеты. Мы просто пытаемся торговаться…
— Поскольку нашим ученым удалось создать дестабилизатор пространства и уничтожить черную дыру, угрожающую нашей звездной системе, — граг говорил, будто вколачивал доски в крышку гроба, — мы получили время для этих переговоров. Но наша раса молода, энергична и отныне — нацелена на экспансию. Нам необходимы пригодные для белковой жизни планеты. Эти планеты — большая редкость в Галактике. По последним данным с Грага, нам необходима территория, не меньшая, чем планета Земля.
Все. Приехали.
Вот чем объясняется “подарок” охранника. Какая разница, что люди поймут из старой газеты, если планета обречена? Выпустят граги свой давно разрекламированный “хомо-вирус”, и через трое суток на Земле не останется ни одного человека. Ну… может быть дрожащие от страха президенты в герметичных бункерах...
Ему вдруг захотелось сделать то, на что дипломат просто не имеет права. Никогда. И ни с кем. Ни с людоедом Бокассо, ни с Чужим, готовым сожрать всю человеческую расу.
Вцепиться в чешуйчатую шею. Умереть, но попытаться убить эту тварь. Самодовольную, наглую, происходящую из какого-то их важного рода — предок Дкара сделал что-то очень важное. Наверное, уничтожил предыдущую беззащитную планету…
— Логика экспансии неумолима, — продолжал граг. — Уничтожение чужого разума претит нам, но мы были вынуждены предъявить Земле свой ультиматум. К счастью, три дня назад завершились успехом испытания первого планетного завода.
К счастью?
— Боюсь, что не понимаю вас, господин особый посол, — прошептал Анатолий. Кажется, он утратил всю выдержку… кажется, прослушав и просмотрев записи эксперты неодобрительно покачают головами…
— Мы хотим просить у человечества планету Венера и планету Марс. Как наиболее подходящие для преображения в необходимую нам среду обитания.
— А Земля? — не веря собственным ушам спросил Анатолий.
— Земля остается вам, — Дкар развел длинными руками. — Вся. В качестве жеста доброй воли и в качестве извинения за памятный и прискорбный инцидент, мы также предоставим стране США участок на планете Венера или планете Марс, равный бывшей территории Калифорнии.
Этого просто не могло быть…
Анатолий смотрел в глаза грага, будто пытаясь найти в них подтверждение сказанному. Но, похоже, граг истолковал его молчание по другому.
— Галактика — жестока, мой дорогой. Вам повезло, что первыми на Землю прилетели именно мы, всегда трепетно относящиеся к огонькам зарождающегося разума. И еще более повезло, что мы успели уничтожить черную дыру, вынуждающую нас к переселению… а теперь и научились преображать планеты. Мы будем добрыми соседями, друг мой. Ведь если на Землю захочет претендовать иная раса, молодая, энергичная, стремящаяся развиваться — мы сможем сказать свое веское слово в вашу защиту.
Анатолий сглотнул.
— У меня нет полномочий немедленно принять ваше предложение, господин особый посол, — сказал он. — Но… я немедленно передам его правительству России, и надеюсь, что наши переговоры приобретут значительный импульс в правильном направлении. От себя лично, а не для протокола, скажу, что… что ваше предложение мне нравится.
Дкар вновь изобразил улыбку.
— Я рад, друг мой. Вы разделите со мной легкую трапезу и чашечку чая?
— С удовольствием, Дкар.
Жестом, исполненным глубокого символизма, Дкар снял с невидимой опоры карту России, аккуратно сложил и протянул Анатолию. Тот поспешно спрятал ее в портфель — дешевенький портфель из ткани, так как было решено, что изделия из кожи животных могут натолкнуть грагов на неприятные мысли в отношении человечества. У него было такое чувство, что он забирает у грага не раскрашенную бумажку, а всю страну. Всю огромную страну, оставшуюся людям.
Черт, а ведь американцам в каком-то смысле повезло! Получат территорию на Марсе или Венере, рядом с чужими! Бизнес, обмен технологиями! Черт! Тут пожалеешь, что ракетами по садящемуся кораблю шарахнули именно из Калифорнии, а не откуда-нибудь с Чукотки!
Слуга-граг — людям так и не удалось пока выяснить социальное устройство чужих, но выполнял он именно функции слуги, принес еду и чай. Сервировал он на этот раз обычный, материальный столик, чему Анатолий был очень рад. Для грага были поданы полоски слегка прожаренного мяса и чай, для Анатолия — восточные сладости и чай. Метаболизм у грагов, видимо, походил на человеческий, но земную пищу Дкар при нем не употреблял. Лишь чай.
— Мы были очень удивлены, наткнувшись на вашу планету, — тем временем сказал Дкар. Бросил в пасть кусочек мяса. Посмотрел на стену — и в ней возникло окно: не застекленное, настежь открытое в теплую летнюю московскую ночь. Интересно, остались ли на этом этаже обычные бетонные стены, или и они преображены техникой грагов?
— Удивлены? — сейчас, когда внезапно схлынуло двухмесячное напряжение, Анатолий был более чем расположен к светской беседе.
— Да, конечно. Этот район космоса не является неисследованным. Здесь проходили трассы Тиуа… это любопытная раса амфибия, которая, к сожалению, семьдесят земных лет назад покинула материальный мир.
— Погибла? — уточнил Анатолий.
— Нет, нет! — протестующе покачал головой граг. — Нет! Очень развитая раса. Могли творить звезды и планеты из вакуума. Достигли пределов развития для биологических существ. Они перешли на иной уровень существования, и мы не можем… пока не можем… понять их новую сущность. Может быть, они создали новую Вселенную, более их устраивающую, кто знает? Освободившийся район стали занимать другие цивилизации, в том числе и мы… мы очень неспешная раса, мы домоседы и склонны к простому созерцанию жизни… но едва не случившаяся катастрофа вынудила нас принять логику звездной экспансии. Мы надеялись занять освободившиеся планеты Тиуа, ведь им они уже не понадобятся, но мы опоздали.
Граг помолчал, глядя в окно.
— Все планеты Тиуа уже были заняты… это такая редкость — теплые планеты с кислородной атмосферой… И тут мы обнаруживаем Землю! Мы долго размышляли, почему на территории Тиуа существует отсталый разум, почему планета не захвачена ими.
— Вы же сказали, друг мой, — осторожно заметил Анатолий, — что эта раса способна была творить звезды и планеты из вакуума? Что им маленькая планета Земля?
— Да, конечно. Но раньше? Когда Тиуа только развивались, когда они были неумелыми и неопытными как мы? Им тоже нужны были планеты! Но они не стали захватывать Землю. Удивительно! Именно поэтому мы решили сохранить человечество… насколько это было возможно без ущерба для Грага. Предлагали вам резервации, а потом и целую половину планеты!
Мысленно Анатолий возблагодарил неведомую сверхцивилизацию, не тронувшую Землю.
— Вы очень мудры и добры, — сказал он.
— Спасибо за хорошие слова, друг мой, — церемонно изрек граг. Хлебнул чая. Помолчал, и доверительно сказал: — Теперь вам не следует бояться. Мы поняли, в чем дело, и теперь вас никто не тронет!
— А если к Земле прилетит раса, более сильная, чем вы? — рискнул уточнить Анатолий.
— Тогда, быть может, беда грозит нам, — сказал граг. — Хотя теперь мы пересмотрели свою политику и станем развиваться быстрее. А вы в любом случае уцелеете. Мы объясним в чем дело, и вас не обидят.
Анатолий отпил чая. Его раздирало на части между долгом, повелевающим немедленно сообщить правительству о полученном от грагов помиловании, и жгучим любопытством. Он спросил:
— И вас послушают?
— Конечно.
Граг прошествовал к окну. Посмотрел на парящую в небе тарелку.
— Если вы не против, — сказал он, — мы подарим вам эти три корабля. Возможно, это значительно подстегнет развитие человеческой расы. Я не испытываю даже вялого энтузиазма от этого предположения, но попытка — не пытка.
У Анатолия вспотели ладони.
— Вы говорите серьезно, господин посол по особым поручениям?
— Да.
— Но, насколько я понимаю, эти корабли являются основой звездного флота планеты Граг!
— Являлись, — граг лениво взмахнул рукой. — Хлам, устаревшая технология. Памятники. Нет, наверное, мы оставим себе один. Как памятник. У людей замечательная традиция оставлять памятники.
Он шумно выдохнул, развел руками. Наверняка, сейчас в него целились десяток снайперов из спецназа, а сверхчувствительные микрофоны и сверхмощные телекамеры, лучшее, из созданного человеческим гением, жадно подглядывали в окно…
— Этот город… — сказал граг. — Сплошной памятник.
— Ему восемьсот с небольшим лет, — вставил Анатолий. — У нас есть куда более древние города.
— Восемьсот земных лет, — повторил граг задумчиво. — Потрясающе. Неслыханно. В ту пору мой прапрадедушка, к сожалению, покинувший мир до моего рождения, изобрел колесо. Я до сих пор считаю, что именно это было главным стимулом к развитию Грага. Восемьсот лет! И вы едва успели за этот срок выйти в космос!
Посол по особым поручениям планеты Граг шагнул к оцепеневшему Анатолию. Опустил ему на плечо цепкую трехпалую руку.
— Друг мой, вас бережно охраняли Тиуа, теперь этот святой долг примем мы. Не бойтесь ничего: вас никто не обидит. У кого же поднимется рука тронуть вас — таких… таких…
Он на долю секунды замолчал, сочувственно подергивая языком, подыскивая подходящее слово, и то, конечно же, нашлось:
— Таких убогих…

Сергей Лукьяненко, 26.06.1999

@темы: история, буквы на бумаге, культура

---

Продолжаю разбирать пакеты/мешки/коробки после переезда. Восклицание "А ЭТО у меня откуда???" стало фразой вечера, навязло в зубах, сил удивляться вслух уже не осталось, однако мозг каждый раз недоумевает. Если вспомнить, как всё это паковалось - нажитое за десять лет барахло в течение одного вечера должно было переместиться за пределы проданной квартиры - то no accident, что теперь перетряхивать его - все равно, что играть в странную игру "Посмотри-поностальгируй-выброси". В одном из кульков обнаружился архив журнала "Сериал" из той милой, наивной эпохи, когда мы были детьми, интернет был медленный и бестолковый и всяческие фанские реликвии хранились не на жестком диске, а аккуратной стопкой газетно-журнальных вырезок, собираемых с тщанием и трепетом.
 Lievsky, если паче чаяния Вы вдруг увидите эту запись - в архиве неожиданно нашелся скромный презент для Вас. Только не подумайте, что я Вам манкирую и от недостатка уважения потрясаю пыльным пожелтевшим листом. Напротив, речь идет практически о раритете из области плакатного искусства. Ну знаете, чем старше - тем ценнее, как хорошее вино.

@темы: kvalificerad struntprat, вечернее

---

Дела житейские

Сходила сегодня к науч.руку, посоветовалась по поводу диплома. К великому моему счастью, она сама предложила немного изменить тему, вместо абстрактного "Международного движения капитала на примере России и Швеции" - шведские инвестиции в СЗФО. Теперь я хотя бы могу вообразить, о чем и как писать, да и с материалами не в пример лучше. Ура, Валентина Петровна навела порядок в моей непутевой голове. После бесед с ней наступает просветление; может, стоит чаще общаться?
Вообще ВПТ - фантастический человек, я считаю. В ее возрасте - и столько энергии, энтузиазма. интереса к жизни, такая преданность своему делу. У нее всегда масса забот - своих и чужих: безголовый третий курс ("Интересные ребята, интересные, но сколько мне надо сил приложить, чтобы научить их уму-разуму!" - в этой фразе вся ВПТ. Мы с Ксюшей только согласно и сочувственно покивали - мол, сами такими были, знаем); Погодин и Ирина Рафаиловна ("Ну чего, Иришенька?") и мы, дипломники.
-Диплом - это же творческая работа, - радостно поясняет ВПТ. - Мы с вами будем писать, работать, трудиться но потом я вам скажу "Всё, хватит! Больше никаких вопросов! Оставьте как есть!" Потому что нет предела совершенству, это же процесс бесконечный, девоньки, бесконечный! Ну, мы с вами теперь коллеги, так что вы извините, что я на ты...
Короче говоря, Петровна, как всегда, неподражаема, прекрасна во всех отношениях и настроена на долговременное плодотворное сотрудничество. По поводу того, что на преддипломный семинар необходимо представить план и список литературы, возмущенно заявила:
-Ха, что за глупость! Никогда такого не бывало! Как это они смеют лезть в наши с вами дела? Это моя вотчина, и никто тут, кроме меня, не решает. Поговорю с ними...
Не удивлюсь, что Погодин и Ольга Константиновна получат разгон от этого полутораметрового диктатора.

Грустное: Валентин Михалыч лежит в больнице с инсультом. Бедняга, не везет ему, то одно, то другое. Будем надеяться, выздоровеет.

@темы: in der Uni, idag

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра