"Кельтские сумерки", Уильям Батлер Йейтс

[Охотница Лу]

Мне нравится, когда литература вырастает из литературы, когда, читая одну книгу, улавливаешь в ней намеки и отсылки к совсем другой истории, когда встречаешь в тексте знакомые символы, даже если они значимы для тебя одной. Аллюзии и параллели, совпадения, отражения - как ни назови - помогают мне верить, что вся бесконечность сюжетов и идей есть не просто множество разрозненных осколков. Всё взаимосвязано и является не элементом хаоса случайности, как может показаться, но частичкой порядка - слишком масштабного, чтобы его можно было увидеть на столь коротком расстоянии человеческой жизни.

И мне нравится, когда одна книга открывает для меня другую. В упомянутом ниже "Доме, в котором..." Табаки цитирует: "То он идет, глянешь со стороны, ни дать ни взять молоденькай парнишка, а то обернется вдруг тварью какой ужасной, и вот тогда-то берегись. Мне тут сказали не так давно, что, мол, кто-то его подстрелил, но я-то думаю – кто ж его такого и застрелит?" Жутко, правда? Мрачно, таинственно, безыскусно-пугающе и очень по-ирландски. Конечно же, я не могла устоять и захотела прочитать "Кельтские сумерки" полностью, предвкушая долгое захватывающее путешествие в одну из самых красивых мифологий нашего мира. Фэйри, келпи, оборотни, призраки, заколдованные холмы, иные миры, скрытые в пещерах... И тем острей была моя жажда добраться до этой книги, что издавалась она давно, и надо было еще потрудиться, чтобы раскопать ее в библиотеке.

И вот искомое найдено - но не обретено ожидаемое... "Кельтские сумерки" на поверку оказались разрозненными заметками из записной книжки странствующего исследователя - фольклориста. Здесь найдутся истории о людях, похищенных сидами (в количестве), и прочая национальная ирландская чертовщинка, рассуждения о вере, полулегендарные биографии ирландских сказителей, любовные сюжеты, порицание шотландского образа мыслей, множественные лирические отступления на тему возвышенных переживаний, поучительные примеры народной смекалки и даже описания духовидческих сеансов.

Поначалу в беспорядочном смешении сюжетов и идей не видишь особенного межстрочного смысла, ради которого обычно и читаются книги. Так, не очень внятно составленный сборник, по некоей причине удостоенный довольно заметного места среди культурологических работ. Но том-то и дело... Если постараться воспринять лоскутное полотно "Кельтских сумерек" в целом, не частными сюжетами, то из всего этого калейдоскопа начнет проступать зарисовка народной духовности, созданная с почтением, любовью и долей грусти. Да, это не академический труд, структурированный, ясный, имеющий жесткие рамки - это богатый иллюстративный материал, одни примеры без теории, и выводы следует сделать самому.

А еще "Кельтские сумерки" хороши тем, что в них множество "басен без всякой морали". Это случилось просто потому, что так случилось. Кто-то жил, боролся и умер. Кого-то увели с собой феи, и вернулся он спустя многие годы. Кто-то любил, но отрекся от любви. Так произошло. Здесь нет места обязательной нравоучительности - один только прекрасный в своей всеохватности фатализм.

Цитатник, из зацепившего

С тех пор как мы с ним виделись в последний раз, он много написал стихов и картин, мистических по преимуществу, но с недавних пор забросил поэзию и живопись совершенно; теперь он взялся воспитывать в себе спокойствие и силу и опасался, что чересчур эмоциональная жизнь художника может всерьез ему в том помешать.

Стихи были, все до единого, – попытка поймать в тенета смутных образов некий высший, едва ощутимый смысл. Встречались, и часто, отрывки весьма недурные, но всегда в окружении мыслей, имевших несомненную ценность для него самого, но для стороннего глаза – монеты из незнакомого металла с надписями на чужом языке. Бывало и так, что мысль, прекрасная сама по себе, испорчена была бесповоротно небрежностью формы, так, словно прямо посередине фразы он останавливался вдруг в сомнении – а не глупость ли с его стороны передоверить все это бумаге? Он часто иллюстрировал стихи своими рисунками, в коих несовершенство анатомии не мешало замечать красоту образа и точность чувства.

Оба были несчастливы: К. – потому что он тогда как раз пришел впервые к мысли оставить навсегда искусство и поэзию, старый крестьянин – потому что жизнь утекла по капле прочь, не оставив ни ясной памяти по себе, ни надежды на что-то иное и лучшее. Печаль его была настолько сильна, что он едва не повредился в рассудке.

...а причуды фантазии теряют свободу свою, а с нею и всякий смысл, когда их увязывают накрепко – с добром ли, со злом.

В ее глазах Христос не только был свят, но и совершенно безупречен с земной, телесной точки зрения, красота и святость были для нее теснейшим образом взаимосвязаны. В нем, единственном из всех мужчин, было ровно шесть футов росту, все же прочие были чуть выше или чуть ниже.

...столкнуться лицом к лицу с красотою героической, той самой, что, согласно Блейку, и в старости, как в юности, царит, той самой, что зачахла в изящных наших искусствах, когда упадок, именуемый у нас прогрессом, предпочел ей красоту сластолюбивую.

Я верю, что природа исполнена невидимых нам существ, иные из них уродливы, иные способны вызвать страх, они бывают злыми и глупыми, но есть среди них и прекрасные, настолько, что мы и представить себе их красоты не в состоянии; еще я верю, что когда мы бродим не спеша в местах красивых и тихих, вот эти как раз, самые из них прекрасные, от нас невдалеке.

Если красота не есть путь к спасению из той рыбацкой сети, в которую, родившись, мы попадаем все, то она красотою пребудет недолго, и тогда уж лучше нам сидеть по домам, у камельков, и копить в ленивом теле жир или же бегать туда-сюда сломя голову, играя в дурацкие наши игры, чем глядеть на великолепнейшие из представлений, которые разыгрывают от века свет и тень среди лесных зеленых листьев. И, выбравшись в очередной раз из темных дебрей спора, я говорю себе: да есть же они, есть, несомненно, иной, божественной природы существа, ведь это только мы, в ком нет ни простоты, ни мудрости, берем на себя смелость отказывать им в праве на существование.

Источником величайших наших жизненных сложностей является то обстоятельство, что чувства чистые, незамутненные нам, по сути своей, незнакомы. В злейшем из наших врагов мы всегда найдем чем восхититься и к чему придраться – в человеке самом близком.

...где радость их длиться будет, как здесь говорят, пока камыш расти не перестанет, то есть покуда Бог не сожжет этот мир поцелуем.

Мы можем сделать наши души столь близким подобием вод, глубоких и тихих, что, может быть, иной природы существа для того и собираются вокруг, чтобы взглянуть на собственные свои в нас отражения и получить возможность, пусть на миг, жить жизнью более ясной, а то и более яростной – нашему безмолвию благодаря.

Для умудренных опытом местных жителей зеленые холмы и леса вокруг полны неувядающего чувства тайны. Когда пожилая крестьянка стоит в дверях своего домика и, по собственным ее словам, «глядит на горы и думает о благодати Божьей», Бог ближе к ней, чем к кому-либо другому, потому что иные, языческие боги ходят с нею рядом.

Капитанам дальнего плавания, когда они стоят на мостике или глядят себе из окон рубки, часто приходится думать о мироздании и о Боге. В родных долинах, среди маков и спеющей ржи человек вправе забыть обо всем на свете, кроме теплых лучей солнца, ласкающих кожу лица, и приветливой тени под изгородью; но тот, кто ходил сквозь тьму и шторм, думать просто обязан.

И в самом деле, бывают времена, когда миры соприкасаются столь тесно, что земные наши приобретения кажутся всего лишь тенями вещей иных, горних.

Он говорил, что среди нас красивые обычно неумны, а умные – некрасивы; и что лучшие наши минуты испорчены безнадежно тончайшею пылью вульгарности или булавочным уколом печального воспоминания; и что скрыпке плакать и плакать о нас до скончания века. Он сказал, наконец, что, если бы только жители Золотого века могли умереть, нам стало бы легче и мы, может быть, были бы даже счастливы, потому что смолкли бы тогда печальные их голоса; но они обречены петь, а мы плакать, До тех самых пор, покуда не откроются всем нам врата вечности.

Вы, шотландцы, прокляли фэйри с амвона. В Ирландии же им было разрешено обращаться к священникам по вопросам, связанным со статусом их душ. К несчастью, священники пришли в конце концов к выводу, что душ у них нет и что они растают, подобно яркому, но призрачному миражу, в последний день Творения; но решение это было принято скорее с грустью, нежели со злорадством.

Что есть смерть, как не начало мудрости, и красоты, и силы? и что есть безумие, как не один из видов смерти?

Мудрость, и красота, и сила могут, на мой взгляд, быть явлены тем, кто умирает каждый Божий день, ими прожитый, но не той, не высшей смертью, о которой говорил Шекспир.

Пусть даже сам их язык знаком тебе лишь отчасти, ты ведь не можешь не знать, что они, подобно средневековым генеалогиям, уходят, счет ведя по благородным именам, через могучий общий ствол – к началам мироздания. Народное искусство есть, по общему счету, древнейшая из всех аристократий духа, и, поскольку оно отвергает все преходящее и тривиальное, все сделанное напоказ – «для красоты» или умничанья для, – отвергает так же уверенно и просто, как всякую неискренность и пошлость, поскольку оно сосредоточило в себе извечную, столетьями отточенную мудрость, оно и есть та единственная почва, в которую уходят корни всякого великого искусства.

@музыка: Adele

@темы: скажи мне, что ты читаешь, культура